— Обычно автобусы подходят чаще, а сегодня что-то задерживаются, — сказала Алиса. Слова, никого ни к чему не обязывающие, пустые, в общем-то, слова, и говорятся они лишь для того, чтобы не стоять молча и не глазеть на дорогу с глупым видом. Единственное неудобство подобных слов в том, что они требуют в ответ таких же.
— Да, — сказал Варахасин, мучительно соображая, что бы это еще произнести. В другой обстановке он, не задумываясь, выпалил бы целую речь и об автобусах, и о пассажирах, о маршрутах и водителях, но сегодня заклинило. — Ничего, дождемся, — с деланой уверенностью закончил Варахасин.
— Знаете, я, пожалуй, пойду пешком, — сказала Алиса. — А вам лучше дождаться. — Она кивнула на авоську с кефиром. — До свиданья.
— Вы завтра будете? — спросил Варахасин и ужаснулся бессмысленности своего вопроса.
— А как же! — рассмеялась Алиса. — Служба!
Она легко пошла по тротуару, не оглянулась, хотя Варахасин не возражал бы. И через минуту скрылась за спинами прохожих.
Подошел автобус, Варахасин протиснулся вперед, неся авоську перед собой, и, пользуясь опытом городского пассажира, удачно проскользнул в узкую дверь. Как-то само собой получилось, что он оказался в углу, у окна.
И все.
Пустячное событие, какие случаются с каждым по десятку раз на день. Авоську с кефиром Варахасин повесил на крючок, который постоянно носил с собой. Одна его петля цеплялась за никелированную штангу, вторая — за ручки авоськи. И можно спокойно ехать, наслаждаться жизнью, тем более что проездной билет Варахасин брал на квартал вперед, поэтому контролеры только тешили его и забавляли. И он смотрел из окна автобуса на вечерние улицы города, на густеющие сумерки, на витрины магазинов, на очереди за колбасой, молоком, водкой.
Единственное, что отличало сегодняшнюю поездку домой от всех предыдущих, — это непреходящее чувство неловкости. Перед Варахасиным все еще стояла улыбка Алисы, и он, как и любой служащий с повышенным чувством достоинства, в этой неловкости обвинил Алису. Ей хорошо, кто-то носит кефир, кто-то готовит ужин, кто-то стоит в очередях, а она на все готовенькое, с сумочкой, в которой, кроме зеркальца да номады, и нет ничего. Налегке по жизни, вынес ей приговор Варахасин и, покончив с Алисой, обратился к другим заботам. По телевизору должны передавать какую-то двадцать десятую серию, и уж сегодня-то, надеялся Варахасин, злодея и убийцу обязательно должны разоблачить. Потом он подумал, что жена уже привела Гришку из детского сада, потом обратился мысленно к квитанциям в кармане — завтра с утра нужно взять костюм из чистки, и костюм этот, и галстук, подаренный женой, нужно завтра же и надеть, и тогда Алиса уже не будет смотреть на него так снисходительно и жалостливо.
Вечер как вечер.
Однако Варахасин, может быть, впервые за много лет ощутил какую-то его пустоту и бессмысленность. Да, был ужин, жена оживленно рассказывала о том, как ей удалось достать мяса, как удачно купила сыра и еще что-то. Варахасин слушал, кивал головой, переспрашивал, вроде бы увлеченный рассказом, но вдруг ловил себя на том, что ничего не слышит и сидит в этот момент не дома, в трикотажной пижаме, а что стоит он, до сих пор стоит на автобусной остановке и смотрит вслед Алисе.
— О чем ты думаешь? — спросила Таисия. Она была учительницей, учила детей русскому языку и литературе и потому считала себя женщиной красивой и начитанной. Согласитесь, сам предмет, русский язык и литература, просто вынуждает человека быть красивым, тонким, умным и, конечно, начитанным.
— Думаю? — удивился Варахасин. — Ничего подобного. Я никогда ни о чем не думаю. Это вредно — думать.
Таисия рассмеялась, поскольку профессия обязывала ее чувствовать юмор.
А Варахасин забеспокоился — в самом деле, если уж он выглядит углубленным в какие-то свои мысли — это плохо, с этим надо бороться. Но борьба его выразилась в том, что, надев серый костюм после химической чистки, он едва ли не в девять ноль-ноль маялся в коридоре управления, поджидая Алису. Зачем? На это у него не было ответа. Происходило нечто вне его понимания. Спроси он у себя в этот момент: «Варахасин, мать твою так, какого черта ты торчишь в коридоре?» — он бы не знал, что ответить. Удивился бы — разве он в самом деле торчит?
