Маленькая комната с дощатой переборкой в избе, с привычными, по-своему уютными вещами, ждали ее. Мать, заслышав ее шаги в сенях, откладывает свое шитье и, не снимая очков в железной оправе, идет на кухню, чтобы припасти ужин. Отца все еще нет, он задержался в читальне, где проводил очередную свою беседу. Но вот появляется и он — высокий, сутулый, степенный и живой старик в белом окружии густых поседевших волос, с взглядом проницательным и немного строгим.
— Нуте-с, — говорит он, раздеваясь. — Вот мы и кончили.
Не торопясь, с обычной для него обстоятельностью, без лишних слов, он начинает рассказывать: как хорошо прошла беседа, сколько «подвалило» народу, и что сегодня особенно интересовало «наших мужичков»… Его большие, белые, очень приятные руки, годные для любой работы, выразительными жестами дополняют его речь.
Мать расставляет на столе посуду, — низенькая, располневшая, с лицом, на котором время и трудная работа с детьми оставили глубокие, но спокойные морщины, — и слушает, как говорит муж, и мягко смотрит, подняв на него глаза.
Между ними почти никогда не было ссор, — по крайней мере не помнит их Мария, — а небольшие словесные стычки быстро кончались взаимными извинениями и миром. Уже третий год мать была на пенсии, а отец все еще не покидал школу и даже не хотел слышать об этом.
— А вот угадай, кого я встретил сегодня? — говорит он, еще более оживляясь. — Прихожу в читальню — сидит за столом такая полная, серьезная женщина. Лицо знакомое, а узнать не могу. Бросилась прямо ко мне, схватила за руки: «Да вы разве здесь?..» «Здесь, говорю, и очень давно». — «А меня помните?.. Я — Надюша! У вас училась в Ломакине». Я даже взволновался… Помню: такая была щупленькая, русенькая, с косичками, а тут нате! волостной агроном… и в красном платочке…
— Какая Надюша? — переспросила мать, напрягая память.
— Ну какая… та самая, что у тебя училась, потом ко мне перешла… Задам ей, бывало, помножить любое двузначное число на двузначное, она закроет ладошками глаза — и сразу скажет без ошибки!..
— А-а!.. помню, помню, — просветлела и всполошилась мать. — Так ты звал бы ее к нам.
— Где там! У ней по горло заботы. На вокзал приехала, конференция в городе… Просила тебе привет передать. Люди-то, люди-то наши растут как! А!.. Давно ли таблицу умножения, стишки о весне учили, — а вот, гляди, хозяевами в жизни стали… С нами на равной ноге… И не ждал, никак не ждал встретить!.. Думал однажды: затерялась где-то, — а вот и вынырнула… Рядом с нами теперь работать будет.
И старикам на целый вечер хватило перебирать в памяти прежних учеников своих, кого жизнь разбросала по необъятным просторам.
Мария не знала почти никого из них и, дорожа временем, ушла в свою комнату. Несколько странным показалось ей то, что мать не поинтересовалась узнать: замужем ли эта Надя и есть ли у ней дети?.. В другое время и сам бы отец не преминул сказать об этом. И Мария поняла, что в их отношениях к ней произошла перемена: кое-что они уже обходят в разговоре стороной, умалчивают и ждут…
В день приезда Михаила ей очень хотелось поделиться с матерью, — но откровенной беседы не получилось: в самую последнюю минуту она сробела, застыдилась чего-то и никак не могла подойти к матери или позвать ее к себе. Да и отец был дома. Но теперь она не жалела об этой несостоявшейся беседе…
В часы досуга она читала, просиживая далеко за полночь, позабыв о времени и о себе… Привычный свет лампы освещал комнату, раскрытая книга лежала на столе… Чужой мир чувств и мыслей людей, уже давно сошедших с земного поприща, быстро пленил ее воображение, захватил волю, и, покоряясь течению жизни, водовороту событий и страстей, она забылась, а то, что находилось за стенами комнаты, выпало из ее сознания, как бы перестало существовать… Она опять жила вместе с Анной Карениной, следила за Вронским, видела их лица живыми, озаренными большой, мучительной и тревожной страстью. Все понимая, все близко чувствуя, она с трепетом ждала, что станет с Анной, когда она, у смертной своей постели примирив мужа с Вронским, останется жить?.. События нагромождались, судьба заводила Анну в тупик, откуда не представлялось выхода. И хотя Олейникова знала до этого, чем кончит Анна, то теперь еще ближе, ощутимее были для нее и эта печальная любовь, и страшное бесправие женщины, и одинокая борьба, и бремя страданий, которые неизбежно сломят, раздавят Анну…
