Парфен тут же вошел в палатку, чтобы поскорее объяснить… Володька, развернув брезентовый пиджак, разглядывал его, согнувшись над нарами, и Парфен, войдя, увидел его покрасневшую щеку. А Сережка — рябой и востроглазый парень, — не мигая, уставился в лицо смущенного старика.
— Где взял? — спросил Володька в замешательстве.
Старик робко, точно боялся, что не поверят, забормотал что-то, кивал, щурился, готовый заплакать, и в то же время по-детски глупо улыбался. Потом немного стал смелее:
— А вот взял… обновка такая… По этому случаю, надену завтра… носить буду… Если понадобится куда — в дождь или еще куда — и вы надевайте. Всем хватит.
— Да ты говори: кто дал? — поправил себя Володька, сообразив, наконец, что Парфен — не вор ведь.
— Не дал, а принесли… Посыльный человек пришел и спрашивает: «Тебя как зовут?» — Парфен, говорю, Томилин.
— «На, говорит, распишись и получай пару — по приказанью Дынникова». Что я скажу, я — неученый. Поставил крестик, а это взял… А как же!.. Он был у меня, спросил, как живу. Хорошо, мол, живу, не обижают. Вот, поглядите-ка, добро какое! — И, широко развернув на нарах, показывал.
— Ты утонешь в нем, — засмеялся Сережка.
— Зачем тонуть!.. Я живой человек, подпояшусь. — Он хотел надеть при них, но ребята торопились на курсы. Они сели за стол, разложив хлеб, колбасу и яблоки, велели Парфену садиться вместе с ними.
По-сиротски он примостился на краешек табуретки и тянулся рукой издали.
Сережка будто впервые увидел, как старик прикасается к этому чужому хлебу, взял два ломтика колбасы, но второй тут же положил обратно, а, когда ели яблоки, Парфен выбрал себе одно — поменьше, с лежалыми пятнами, вытер об колено. И тут Сережка понял, что старик никогда, ни на минуту не забывает своего сиротства и беззащитности. И ему стало жаль его.
— Ты что же самое плохое взял? — запросто сказал Сережка и дал ему самое крупное, чистое. — Мы — одна семья; равная. Привыкай.
— Бог спасет, — промолвил Парфен тихо. В маленькой сухой руке он долго держал это яблоко, не решаясь есть; потом, поглядев на Володьку, поднес ко рту.
— Его бы на полку… для красы… Бывало, в саду у меня… антоновка… Упадет — далеко слышно… По три корзины с одного дерева снимал. Да, по три с одного. Погибло: мыши обгрызли.
Сережка Бисеров принес, оказывается, новые ботинки и, прежде чем идти на курсы, примерил их. Черные, с глубоким блеском, они скрипели, когда он прошелся вдоль нар.
— Ну как, хороши, деда?
— За мое почтение любая девка наденет. Поберегай их, надольше хватит… Со скрипом, что ли?.. Дорогая обувь всегда со скрипом… Не пляши в них, а то разобьешь… А на курцы ступай в них… За партой сидеть — не глину рыть.
Провожая ребят на курсы, старик радовался их достатку и поучал бережливости, как в былое время поучал своего сына. Теперь он не чувствовал себя нищим, заброшенным и безродным приживальщиком, у кого нет ни крова, ни родни, ни собственной силы. Нынче у Парфена Томилина было все, на что имеет право человек!..
В палатку вбежал незнакомый парень с фонарем в руке.
— Где люди? — задыхаясь спросил он, и поднятый над его головой фонарь осветил пустые койки.
— Вот я есть, — вскочил Парфен, встревожившись крайне. — А кого надо? Ребят? Они на своем месте, ежедень учатся… Скоро придут… в пятнадцатом бараке они… али чего случилось?
— Да, в гавани… цемент… Давай, беги за ними, чтобы все в гавань!.. сейчас же! — Он побежал луговиной, размахивая огнем, и светлое пятно по земле бежало с ним вместе.
Парфен, весь дрожа, искал в потемках свою шапку, да так и не нашел. Чтобы сократить путь, он направился прямиком, натыкаясь на пни и обрубки бревен, попадавшиеся на пути.
В длинном коридоре барака было пусто: чуточку приоткрыв первую дверь — их было тут много, — он увидел незнакомых людей, сидевших за столами. Своих тут не было никого; он взялся за ручку следующей двери, но она открылась сама — и прямо на него надвинулась высоченная фигура. Парфен отскочил почти в страхе. Человек с какой-то тяжелой медлительностью вынимал из портсигара папироску. Он был черен, курчав, с беспокойным сердитым и острым взглядом, бритый, с крупным лицом.
