Однако никто за ним не гнался, толпа заметно начала сбывать, редела, и около разбитых машин, в которых не оказалось пассажиров, грудилась уже небольшая кучка людей.
И опять над годовой шофера качался белый фонарь, бросая на дорогу густые тени от деревьев, шумевших на ветру.
— Что там случилось? — Чья-то рука легла на плечо шоферу. Он весь затрясся, увидев перед собой Зноевского. — А ты что?.. болен, да?.. Ну ничего, это пройдет… — Он взял больного под локоть и повел куда-то. — У меня есть бром, валерьянка… Все как рукой снимет.
— Нет, нет… Я ничего, это вам показалось, — бормотал несвязно Дымогаров, и высокие нервные нотки метались в хрупком надломленном голосе.
Он сделал движение, чтобы освободиться, но Степан Аркадьевич не выпустил его.
— В эти дни предстоит нам много работы, хворать не время… Выпьете, проспитесь — и завтра опять на баранку руки. — Главный инженер посмеялся даже, а когда подошли к дому, пропустил его вперед: — Поднимайтесь…
Что-то еще говорил он, пока отпирал дверь и по-прежнему запросто подталкивал шофера в комнату, устланную темновато-красный ковром. Дымогаров безотчетно пятился, точно боясь ступить на него: ковер напоминал ему кровь.
С потемневшим, почти неживым лицом шофер стоял у двери, держась за нее, и слова Зноевского пролетали мимо его сознания.
— Курить не желаете?.. Видите, я устроил себе радио, — и Зноевский ткнул пальцем куда-то в угол. — Оно поет мне песни. Я люблю слушать по вечерам… особенно о родине. Хорошая бывает музыка. — Он тут же налил ему брому и заставив выпить. — У меня врач — товарищ, я позвоню ему.
Набирая номер и разговаривая, Зноевский следил за руками шофера, ни на секунду не выпуская его из глаз. Он просил какого-то Павла Николаевича принять больного завтра с утра, если не может прийти сейчас же на дом.
— Да, он у меня… Пожалуйста.
В горькой душевной слепоте, безвольный и покорный всему, что ждет его завтра, шофер не догадывался, что именно сейчас и решалась его судьба… Вдруг лицо его вытянулось, в прозревших глазах, поднятых на Зноевского, вспыхнула искорка жизни.
— Я сам расскажу им! — закричал он, перекосив губы. — Все, все расскажу! Это она, она меня погубила! Я не хотел, а Иван Забава… — судорога в горле оборвала его речь.
— Парикмахер?! — переспросил Зноевский, не поверив своим ушам.
— Да, Иван Забава!.. а Гайтсман со Штальмером…
— Вы не спешите, — подсказал Зноевский, уже угадывая, в каких отношениях находятся все эти люди. Стало быть, не ошибся он, что выждал время, оставляя Ринку пока на свободе, и несколько дней не выпускал своего шофера из вида. «Теперь не уйдет никто», — подумал он.
И обратился к шоферу:
— Вы не бойтесь, вас поймут… Вас затянула эта сволочь! — с яростной злобой проговорил Степан Аркадьевич.
На лестнице послышались легкие торопливые шаги, незапертая дверь распахнулась, и в комнату вошли двое военных…
Еще дней десять тому назад стали просачиваться в райком глухие слухи о неблагополучии на заводе, но толком никто, кроме Колыванова, Зноевского и Дынникова, не знал, что назревает. В цехах были установлены по ночам дежурства.
Одни усмотрели в этой предосторожности обострение международной обстановки. Другие же, кто хоть немного мог предвидеть, угадывали иной смысл, — каждый из тех, кому была доверена охрана завода, шел на свое дежурство, как на фронтовой дозор, чтобы предупредить попытку разрушения.
Утром, накануне приезда наркома, стало известно об аресте Штальмера и Гайтсмана, которых многие знали в лицо: слух молниеносно облетел все цеха, соцгород, поселки — он был полной неожиданностью, которой, однако, не особенно удивились. Всякий, кто близко знал их, припоминал оброненные когда-то слова, замеченные встречи, чему в свое время не придавал значения.
Все действия Штальмера, прежняя горячка в литейном цехе, доводившая некоторых инженеров до отчаяния, всяческая путаница в расстановке сил, аварии, склока, борьба с Авдентовым, поход против Зноевского, взрыв в вагранке, — все теперь стало объяснимо. Окончательно прояснился и политический интриган, авантюрист Гайтсман, вызывавший теперь в людях одно лишь отвращение и ненависть.
