Все шел и шел народ, грудясь у проходной завода. Выйдя на проспект, Настя простилась с Марией и в том месте, где дорога поворачивала на поселок, увидала опять Харитонушку, а рядом с ним старика Парфена Томилина.
— Парфен! — окликнула Настя, нагнав их. — И ты явился?..
— А как же!.. Надо… Чего?.. Ну да, посмотреть охота каждому.
Низенький, с опущенными плечами, с белой дремучей бородой, с запавшим беззубым ртом, заросшим волосами, в широком брезентовом костюме, надетом поверх какого-то пиджака, в Володькиной шапке, в старых Сергеевых чесанках с галошами, с подогом в руках, — старик, тяжело припадая на левую ногу, шагал из последних сил, не желая отставать от Харитона и Насти — но ему было трудно, он задыхался.
— Чего?.. все видел, все… и как американ этот в трубку дымил, все видел… и Бориса Сергеича высмотрел… Да!.. хорош человек-то больно… душевный, простой! — продолжал Парфен, с посиневшими от холода губами и ничего не слыша. — Как же!.. Вон какую махинищу сгрохали… Чудо!.. и не дивно: сколь народу трудилось… Тьма тьмущая!.. Все понемногу, а глядь — большое дело вышло. Чего?.. Как же!.. и мне хорошо: вы строили, чего надо, а я — кипятил… хозяйство стерег… Сподобился увидать конец делу…
— Холодно, говорю… не простудись! — уже второй раз кричала ему Настя.
— Зачем оступаться… тут дорога гладкая… я под ноги-те гляжу, — отвечал он, моргая слезящимся глазом. — Какие холода-то стоят, Харитонушка! — дивился он. — Смертные холода… годов двадцать альбо тридцать такой стужи не было!..
Повернув к новому бараку, где у Парфена был свой уголок, своя койка, старик попросил Харитона:
— Дровец-то наколи побольше… Я истоплю… погреюсь… озяб я что-то… дрожу… Щей горячих поел давеча, а сугрева не чувствую… У огонька погреться охота…
Взбираясь по обледеневшим ступенькам, он оступился и, наверно, упал бы, если бы Харитон не подхватил его под руку.
Но огонь не согрел Парфена…
Облокотившись одной рукой на лавку, больше часа сидел он на поленьях близ жарко горящей печки, которую битком набил Харитонушка сухими сосновыми дровами.
Они уже прогорали. От раскаленных углей палило жаром в лицо старику, но он не закрывал дверку. Надо бы помешать клюкой головешки, чтобы сгорели дотла, — еще вилось там много синих огоньков, — но руки остамели, в суставах ног кололо иглами и, дивясь этой необыкновенной слабости, Парфен перебрался на постель.
Хотелось кислой мороженой рябинки, но ребята и Харитон потчевали кашей, капустой, огурцами, и Парфен, поев немного, опять лег… И так, не раздеваясь, пролежал всю ночь — тихо, не проронив ни слова.
Утром, когда в бараке все собирались на работу, Парфен встал тоже, куда-то спешил, допивая чай, и тут железная кружка выскользнула из рук.
— А ты не торопись, — сказал наставительно Харитонушка. — Тебе идти некуда. — И поднятую кружку поставил на стол.
Парфен взял ее в руки и долго разглядывал слезящимся покрасневшим глазом:
— Нет… ничего… а я думал — разбилась. — Но все еще не верил, видно, ощупывал ее края пальцами, и она дрожала в его руках.
Харитон, не подходя к нему, пристально вглядывался в его изменившееся лицо, с вниманием человека, осененного догадкой, и отвернулся. Этот странный, затаенный взгляд перехватил Бисеров и спросил так, чтобы Парфен не слышал:
— Что с ним?
— Ну «что, что»! Прозяб вчера, продуло, — ответил Харитонушка, недовольный его вопросом. И кивнул на часы: — А вы поторапливайтесь… время-то в самый обрез осталось… Чего тут торопиться?.. Пускай один полежит. — Однако старик не одевался, хотя шапку уже надел.
— А сам-то? — спросил Сережка. — Разве не пойдешь с нами?
— Да иду… ступайте, а я… немножко позднее приду: дровец принесу только.
Ребята ушли, а Харитон, выпроводив их, снял шапку и подсел к Парфену. Тот лежал, вытянувшись под одеялом, и правая рука свисала с кровати… Он задремал, наверно, и Харитон не тревожил его. Так прошло с час.
