Опасность удесятеряла силы, желанье отомстить кому-то за Петьку распалило его, и он, бросив варежки под ноги, начал быстро взбираться по лестнице, не чуя, как обжигает пальцы снег… Он был в эту минуту сильнее смерти, и Авдентов, наблюдая за ним, не дивился его бесстрашию: каждый из них, если бы случилась нужда, не струсил бы теперь наверно…
Бесновались и злобно выли ветра, снежный ливень не прекращался, но люди не ушли до тех пор, пока не закончили установку… Продольные ригеля и балки уже легли поверх колонн, прочертив прямыми линиями этот глубокий беспокойный мрак.
ГЛАВА X
Двоевластие в литейке
В тугих, напряженных ритмах продолжалась стройка, постепенно изменяя обличье прежней лесной округи. Указанные сроки становились ближе день ото дня и властно вторгались в распорядок жизни Авдентова и во все, что делал он.
Аварийная ночь подсказала ему, что Штальмер и прежде умел отстраняться, уходить незаметно в сторонку, когда надвигалась прямая, личная ответственность, — Авдентов оставался как бы один. В несчастьи с Радаевым начальник выгораживал себя тем, что Авдентов не послушал его совета — отложить подъем колонн до утра.
Когда же Михаила потянул к ответу Дынников, то Штальмер мягко выступил в его защиту, ссылаясь на жесткие сроки, на неумение людей работать, на общие трудности, в которых вырастала стройка, и очень жалел Радаева. Однако, говоря строго, Штальмер ни разу даже не вспомнил о Радаеве.
Теперь Авдентову многое не нравилось в работе Штальмера. Несколько раз на собраниях он выступал за иные формы руководства. Он был настойчив, писал докладные Дынникову, спорил со Штальмером, а тот, изредка соглашаясь с ним и будто уступая, продолжал свое: плановую равномерность темпов подменял скачками, авралами, застои в работах — резкими ударами, штурмами одних объектов за счет других, с которыми можно было не торопиться, потому что стояли на второй и третьей очереди; перебрасывал людей с места на место, не дав закончить начатого. Он забывал иногда предупредить своего помощника, и тот, приходя в цех, часто не находил людей на том месте, где были они вчера.
Вынужденный обстоятельствами, Авдентов иногда противодействовал своему непосредственному начальству, получая всякий раз поддержку со стороны монтажников. Он был осмотрителен, но и, рискуя, не страшился, чувствуя свою правоту.
Так началось в литейке двоевластие, о чем скоро стало известно Колыванову и Дынникову.
Несколько дней спустя после аварии Авдентов приказал верхолазам ставить больше болтов в ответственных сопряжениях колонн и балок — и просчитался: болтов не хватало, и клепку пришлось на два дня прекратить. Штальмер возмутился этим «произволом» и пошел жаловаться к Дынникову.
Тот, опросив обоих, дал в приказе выговор Авдентову. Конечно, было проще ему осудить именно Авдентова, который явно заскочил вперед. В какой-то мере, пожалуй, сказались тут опять и личные отношения. Проучив молодого, немного зарвавшегося инженера, Борис Сергеевич подумал, однако, и о Штальмере: начальник цеха виновен был в большей степени, потому что за последний месяц превратился в какого-то регистратора уже свершенных или начатых мероприятий и не умел никогда предотвратить ошибок.
У Дынникова хватило мужества снять выговор, однако он сделал это в такой форме, которая лишала Авдентова права торжествовать победу над уязвленным Штальмером. Оба отступили немного, но это примирение оказалось только внешним.
Такие отношения тяготили Авдентова. Штальмер втихомолку подкапывался, каждое оброненное критическое слово готов был превратить в позорную историю. Особенно возмутила мелочная, ехидная придирка Штальмера, заметившего простую описку Авдентова в докладной. Начальник подчеркнул ее, как ошибку неграмотного человека, и на поле красным карандашом поставил знак вопроса. Михаил видел эту бумажку в руках главного инженера, и желчь разлилась в нем.
«Хитрец и негодяй», — подумал он в сотый раз.
Штальмер отравлял его самочувствие мелочными придирками в разговорах, на совещаниях, будто случайными обмолвками, с затаенной враждебностью глядел на него или, прищурив глаза, молча проходил мимо, ни о чем не спросив, или спрашивал так, словно хотел уличить во лжи или еще в чем-то унизительном и грязном.
