Когда Вы писали Страну багровых туч, Путь на…, Стажеров, Вы с братом были уверены, что полеты к планетам будут происходить уже в конце 20 века. Почему у Вас такая была уверенность?
Александр Дубовик. Новороссийск, Россия — 21.02.04
Мы начинали свои первые романы в середине и в конце 50-х. Это было время безудержного оптимизма — во всех вопросах и в том числе в вопросах покорения Космоса. Всем тогда казалось, что все будет быстро, здорово и очень скоро. Высадка на Луну — в конце 60-х (тут, надо сказать, мы все ошиблись не сильно, только все думали, что это будут советские космонавты). Высадка на Марсе и Венере — конец 70-х. Освоение этих планет — в 90-х. Выяснилось, однако, что для всего этого нужна техника, которой еще нет ни у кого, и совершенно «шамашедшия деньжища». Хочу подчеркнуть, что это не только мы, бр. Стругацкие, питали такой безудержный оптимизм — все вокруг были оптимистами, даже, по слухам, сам Королев. Впрочем, мы довольно быстро поняли, что есть на свете вещи поважнее Космоса — например, воспитание нового человека, без которого никакое «светлое будущее» человечества не состоится. Тогда мы (оставаясь все еще оптимистами в плане темпов космического развития!) пришли к единственно правильной идее: «Главное — на Земле».
Как Вы сейчас относитесь к миру Полудня? Во-первых, верите ли Вы в его осуществление, и во-вторых, кажется ли он Вам реальным или миром полупрозрачных/полуодетых изобретателей? И как Вы относитесь к восприятию подобного мира в книгах Лукьяненко?
Антон Винский. Москва, Россия — 17.06.98
К Миру Полудня мы всегда относились как К-Миру-в-котором-Нам-Хочется-Жить. Не более, но и не менее. Было, разумеется, время — конец 50-х, — когда этот мир казался нам реально достижимым и даже — в обозримом будущем. Но это заблуждение быстро миновало. Мир этот (на наш вкус) хорош, но, скорее всего, недостижим, пока мы не научимся что-то делать с обезьяной, сидящей внутри каждого из нас.
Мир, описанный Сережей Лукьяненко в «Звездах — холодных игрушках», я воспринял как остроумную попытку изобразить общество, которое по чертежам АБС вздумал вдруг построить Антон Макаренко. Это, по сути, мир, в котором гуманность понимается как целесообразность. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Интересный мир, но, по-моему, еще менее вероятный, чем Мир Полудня — он внутренне противоречив, гуманность и целесообразность не способны существовать «в одном флаконе»: целесообразность должна победить, и от гуманности не останется и следа… Впрочем, я не читал второй книги и не знаю, как там развиваются события.
Меня неожиданно задели Ваши слова: «Что же касается мира Лукьяненко, то это, по-моему, Мир Полудня, в котором все Учителя — Семены Макаренко». Почему Макаренко для Вас такой тоталитарный символ? Читал я его только в детстве, но впечатление он произвел человека безусловно честного и глубоко преданного детям. По-видимому, был он и воспитателем от бога. Другими словами, мне он представляется как раз близким воспитателям Вашего Полудня (пусть с поправками на момент, но куда меньшими, чем Гепард из «Парня из преисподней»).
Александр Гимельбрант. Лексингтон, США — 19.06.00
Макаренко воспитывал солдат — людей, которым предстоит воевать за революцию или (и) трудиться на заводах во имя ее. В этом смысле он гораздо ближе к Гепарду, чем к Учителям Полудня. При этом я чрезвычайно далек от мысли как-то принижать его талант и вообще преуменьшать его педагогические и чисто человеческие достоинства. Просто время было другое. Задачи общества были другие. Цели воспитания. Само представление о Человеке Воспитанном было другое: это был Павка Корчагин, шолоховский Давыдов, пресловутый Павлик Морозов, в конце концов.
Если бы была такая возможность с помощью некоторых сил прожить заново или завершить Вашу жизнь в одном из Вами созданных миров, то пошли бы Вы на это, и если да, то каков был бы Ваш выбор?
Шумский Алексей. Томск, Россия — 18.06.98
Ну, разумеется, я бы выбрал Мир Полудня. И с удовольствием. Как хорошо известно (и много раз проверено), лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным.
