Завтрак закончился поздно, и Перси ушел к себе в номер подготовить очередную серию рисунков, над которыми он работал в последние дни. Они были сделаны во время поездки в Иналик.
Вот портрет Джона Аяпана. Охотник сидит на каркасе своей старой байдары, которую он оставил здесь, получив заверение от властей, что в Кинг-Айленде его ждет новенький деревянный вельбот. Вельбот и вправду был. Он стоял на подпорках на берегу острова. Но Джон Аяпан намеревался восстановить свою старую байдару, а деревянный вельбот отогнать обратно на Кинг-Айленд. У Джона выразительное, решительное лицо, особенно глаза. Это лицо человека, познавшего что-то важное и ценное. Нет, это больше не был беспечный, виноватый забулдыга, прикрывавшийся балагурством и плоскими шуточками. «У меня такое чувство, — признавался Аяпан, — когда я плыву на этом вельботе, что вот кто-нибудь вдруг вынырнет из воды или покажется из-за ближайшей льдины и скажет: а ну, вылезай из чужого судна!.. Точно так же и в доме в Кинг-Айленде. Представь себе, раньше у меня худой сон был только после запоя, а теперь все время. Если бы не трезвость, подумал бы, что надвигается делириум тременс…» До начала строительства моста в старом Иналике была своя шкала ценностей. Каждый человек был на своем определенном месте. Джон Аяпан стоял на одной из последних ступеней невысокой общественной лестницы Иналика из-за своего пристрастия к спиртному и почти полного отсутствия собственности, если не считать доставшегося от отца остова старой байдары, которую он уже много лет собирался покрыть кожей. Когда отрезвление Аяпана приходилось на весну, то остов байдары выкапывался из-под снега, очищался, просушивался, тщательно чинились порванные связки шпангоутов, заменялись сломанные деревянные части, но на этом намерение Джона Аяпана стать собственником кончалось. Остов так и лежал до осени под дождями и солнцем, потом его заносило снегом.
Сейчас, встретив Аяпана в Иналике, Перси поразился его перемене. Это был совершенно другой человек, целеустремленный, полный собственного достоинства. Сколько, оказывается, таилось мудрого, значительного под личиной балагура и раскаявшегося алкоголика.
Видимо, иные встречи Джона Аяпана не прошли для него бесследно: он много знал и даже по-своему был образован, если можно считать образованностью те отрывочные сведения, которые он запомнил при общении со своими случайными собеседниками в барах от Нома до Анкориджа и Фербенкса.
Порой с ним было интереснее, нежели с Адамом Майной, который, похоже, был в некоторой растерянности от того, что его одиночество было нарушено приездом многочисленных земляков. Он как-то сразу утратил часть исключительности, ибо уже не был единственным человеком на острове Малый Диомид.
И все-таки рисовать Адама Майну было одно удовольствие. Во-первых, он никогда не давал скучать художнику, развлекая его рассказами из своей долгой жизни, полной интереснейших событий, встреч и приключений. Иногда Адам Майна пускался в философские рассуждения, сравнивая жизнь белых людей и эскимосов. «Название «белый человек» пошло ведь не от нас, а от самих же белых, которые хотели перенести на нас те же отношения, что существовали между ними и действительно чернокожими людьми в Америке и Африке… Однажды я долго смеялся, когда прочитал у Роберта Пири, которого наши эскимосы буквально втащили на Северный полюс, что к белым он причислил и своего чернокожего слугу, служившего ему четверть века и также доставленного нашими соплеменниками с Гренландии на полюс. Потом Пири жестоко спорил с другим белым, Куком, который за год до него якобы тоже побывал на Северном полюсе. Для них даже обыкновенное путешествие по нашей земле почиталось подвигом, которым они хвастались не только перед своими, живущими в теплых странах, но старались это хвастовство распространить на будущие поколения, описывая в книгах свои похождения и путешествия по Арктике, почитая себя покорителями Белого Безмолвия, Страны Полуночного Солнца, Царства Холода и Льда… Много названий напридумали о нашей земле…»
Странно, но Адам Майна никогда не вспоминал о своей женитьбе на белой женщине. Как будто в его жизни не было этого, а если кто-то пытался намекнуть, то его останавливали холодные, будто немедленно покрывающиеся льдом глаза.
