— Что из того, что мост-макет взорвали? — усмехнулся Перси. — Большой-то все равно строят.
— Но ведь строим и мы тоже…
— Кто — «мы»? Белые люди строят, а мы так, сбоку. Да еще оказались помехой.
— У тебя плохое настроение, Перси.
— У меня теперь всегда плохое настроение. И ты. Ник, прекрасно знаешь, почему.
Ник Омиак вздохнул и пожал плечами.
— Ты не отворачивайся, — громко сказал Перси. — Почему ты отворачиваешься? Почему вы все отворачиваетесь от меня?
— Никто от тебя не отворачивается…
Френсис не входила в дом. Она стояла у нижней ступеньки крыльца и наблюдала за отцом и Перси.
— И все-таки я уговорю наших не ехать на Уэленский фестиваль! — злобно произнес Перси и пошел к отцовскому дому.
Ник Омиак поглядел ему вслед и тоже медленно направился к своему жилищу.
— Он хочет уговорить нас бойкотировать Уэленский фестиваль! — ответил Ник Омиак, когда Френсис спросила, о чем они разговаривали. — Надо же придумать такое! Он, конечно, не в своем уме.
Ник Омиак знал, что на месте разрушенного моста-макета в Уэлене нашли тюбик из-под желтой краски, которым пользовался Перси Мылрок. Правда, как заявил следователь из бухты Провидения Владимир Тихненко в телеинтервью, это может быть простое совпадение, и у них нет оснований подозревать кого-нибудь. Но многим иналикцам связь Перси с газетой «Тихоокеанский вестник» казалась подозрительной, особенно из-за непомерно больших денег, которые получал новоявленный художник. Позиция этой газеты относительно строительства Интерконтинентального моста была всем хорошо известна.
Ночь для Френсис прошла тревожно. Боясь, что Перси попытается вломиться в дом, она долго лежала с открытыми глазами, пыталась читать, слушать музыку, а потом уже на рассвете встала и села к столу. Возле настольной лампы громоздились папки с материалами для книги. А песня Джеймса Мылрока все звучала, звала на вольный простор, далеко…
Тихонько одевшись, Френсис вышла из дома. На северо-восточной половине неба занималась заря, яркая, красная, обещающая ясный, теплый и тихий солнечный день.
Уже было достаточно светло, чтобы различать дорогу, и Френсис решила встретить восход на самой высокой точке острова, на том месте, где возвышалась бронзовая статуя Христа. Она медленно пошла по тропке, поднимаясь все выше и выше, оставляя внизу, на крутом берегу моря, селение.
На вершине острова рассеивался ночной туман, которым Кинг-Айленд окутывался каждую летнюю ночь. Френсис знала, что с первыми лучами солнца от тумана останется лишь легкий налет на обломках скал, на невысокой тугой траве.
Время от времени Френсис останавливалась и оглядывалась на море, где разгоралась заря. Она торопилась оказаться на вершине, чтобы поймать первый луч встающего солнца. Кругом уже было достаточно светло, лишь со статуи еще не сошел беловато-серый покров тумана…
Но что это?
Это было невероятно и страшно: статуя Христа сошла со своего пьедестала и сидела у собственного подножия, обратившись лицом к утренней заре. Френсис остановилась. Оцепенение было так сильно, что невозможно было отвести глаз от страшной картины, и идущий из глубины тела крик застрял комом в горле: Дунул легкий утренний ветерок, добежавший до вершины острова с моря. В нем явственно чувствовалась свежесть воды, запахи сохнущих на гальке водорослей и ночное сырое тепло. Этим порывом сдуло остатки тумана, и первый луч солнца отразился от стоящей в полной неприкосновенности бронзовой статуи Христа.
Но у подножия сидел человек. Он шевельнулся вместе с хлынувшим на него светом и поднял голову. Это Перси Мылрок рисовал в большом альбоме, разложенном на коленях.
Крик все же вырвался у нее и заставил вздрогнуть человека.
Перси уставился на Френсис. Изумление, смешанное с испугом, отразилось на его лице. Облачко тумана, сошедшее со статуи, на секунду коснулось фигурки Френсис, и он подумал, что ему мерещится. Но звук голоса вернул его в действительность, и Перси, вскочил на ноги, рассыпав краски по земле.
— Френсис!
В это солнечное утро он был совсем другим, словно вернулось время их детской дружбы. Лицо его сияло, в глазах светилась доброта, и легкая улыбка блуждала по его лицу. Он, видимо, еще был в том состоянии, когда сила творчества преображает человека, выявляя в нем лучшие его черты.
