А потом наступало время натягивания нового бубна.
Это происходило на рассвете яркого солнечного дня, чтобы незамутненным солнечным лучом мерить равномерность натяжки кожи на обод, по ее цвету определить будущий голос и тональность. Ибо только неискушенному грубому глазу эскимосский сягуяк и чукотский ярар кажутся одинаковыми, на самом деле они как разные люди, и голоса у них различаются не в меньшей степени.
После натяжки бубен еще несколько дней должен сушиться вдали от солнца, но уже в спокойном, недоступном для резких колебаний температуры и движения воздуха месте. Не было для этого лучшего места, чем кладовая старого нынлю, но в Кинг-Айленде Мылрок подвесил три новых бубна на чердак своего нового дома так, чтобы ненароком заглянувший в слуховое окно солнечный луч не коснулся туго натянутой кожи.
Оставив сушиться сягуяки, Джеймс Мылрок поднялся на самую возвышенную часть острова, туда, где, обращенный своим ликом к морскому простору, стоял бронзовый Иисус Христос, воздвигнутый здесь в 1937 году. Полустертая надпись гласила, что статуя поставлена в знак мира и согласия между Сибирью и Аляской. Это было святилище старых кингайлендцев, которые много раз намеревались увезти статую в Ном и поставить ее на берегу залива Нортон, в своем квартале. Но это намерение вот уже почти два столетия оставалось только благим намерением. Лишенные привычных своих святилищ, иналикцы постепенно привыкали к новым, и в поисках уединения, места для углубленных размышлений, облюбовали эту высокую точку острова. Само собой сложилось так, что и молитвы свои они стали обращать к этой застывшей бронзовой фигуре. Задумчивое выражение лика, зелень в складках одежды и чертах лица — эти материальные знаки древности внушали уважение, и, во всяком случае, можно было быть полностью уверенным в том, что сказанное здесь, излитое в искреннем порыве, здесь и останется, будучи поглощенным спокойствием и тишиной.
Джеймс Мылрок приходил сюда отнюдь не для молитв. Здесь он пробовал свой голос, пробовал свои новые напевы, громко произносил слова будущих песнопений, которые он собирался пополнить на Уэленском фестивале арктического искусства.
Присутствие божественной статуи нисколько не смущало певца. Наоборот, ему иногда казалось, что он видит скрытое одобрение в выражении священного лика.
Джеймс Мылрок искал пути возвращения к дружбе с Иваном Теином, к состоянию уверенности в том, что песня-танец найдет отклик в родственной душе. Иначе смысла не было ехать на Уэленский фестиваль… Нет, не зажила обида за сына, не затянулась рубцом. Стоило ему подумать о нем, как начинало ныть, исходить внутренним кровотечением все наболевшее, пережитое за последнее время… Вроде бы судьба повернулась лицом к Перси, и даже некоторые из земляков завидовали: он на хорошей работе, у него столько денег, сколько не снилось ни одному жителю Иналика, он может путешествовать, жить в прекрасных отелях. Но из редких своих встреч с сыном Джеймс Мылрок вынес впечатление, что у него неладно на душе. На все попытки его разговорить сын отвечал односложно, не раскрывался, как раньше. Похоже было, что разговор с отцом доставлял ему мучение, и он пересиливал себя, общаясь с родными. Иногда всматриваясь в него, стараясь найти в нем прежнее, дорогое, Мылрок с чувством ужаса ничего не находил. Порой думалось: хорошо вот, что Перси не живет на Кинг-Айленде, в воспоминаниях отца он оставался прежним, любящим, послушным сыном, а не пугающим незнакомцем, каким он представал перед отцом в последние свидания в Номе, когда Перси неожиданно заявился к отцу в гостинице Саймона Галягыргына. Тогда отец едва узнал его — с лихорадочно блестевшими глазами, бессвязной речью и дьявольской улыбкой на лице. Не было никакого сомнения в том, что Перси снова принимал какие-то психогенные таблетки.
В то время как Перси внешне отдалялся от своего облика, расцветала и хорошела Френсис Омиак-Мылрок, как она официально должна была прозываться… Но она, похоже, не считала себя женой Перси ни перед богом, ни перед законом…
Внешне отношения между семьями не изменились, а в последнее время даже как-то наладились. Во всяком случае и Ник Омиак, и Джеймс Мылрок и на людях, и между собой сохраняли ровный и дружественный тон, принятый между людьми Иналика. Труднее всего было с Френсис. Каждый раз, видя ее, Джеймс Мылрок испытывал чувство глубокой обиды за сына и с недоумением про себя вопрошал: ну почему так случилось, что Френсис предпочла молодому, близкому, хорошо знакомому с детства Перси этого советского, почти чужого, причем намного старше по возрасту и к тому же наверняка большевика? Вот, говорят, что пути господни неисповедимы, но еще более неисповедимы пути человеческой любви, точнее говоря, женской любви. И стоило больших душевных усилий усмирять внутренний гнев и не показывать его Френсис.
