Интеллигенция в тумане - страница 14

Source URL: http://www.saltt.ru/node/1730

* * *

Норма, разрыв, конвенция, Россия | СОЛЬ

Вячеслав Раков /25 июня 2010

Не так давно в пермской Вышке прошел межвузовский семинар, названный «Разрывы и конвенции». Тема оказалась настолько о нас, что я решился перевести этот частный и местный случай в публичное высказывание. Я не собираюсь воспроизводить перипетии семинара, опишу лишь тот образ России последних десятилетий, который возник у меня, пока я слушал моих коллег и говорил сам.

Сначала о понятиях, которые были нам предложены: норма, разрыв, конвенция. Говорить о норме, казалось бы, излишне — все и так знают, что это такое: универсальность, императивность, кодифицированность. Ну, и внутреннее согласие большинства с составляющими ее предписаниями. Полноценная норма социально отрефлексирована, укоренена в общественном сознании и, в конечном счете, задается им. Я бы выделил две исторические формы такой нормы: традиционную и современную — правовую.

Когда норма по тем или иным причинам перестает работать, в социальной ткани возникают разрывы, разломы, трещины, сквозь которые начинает сочиться хаос. Возникает то, что социологи называют аномией: отчуждение человека от общества, рост преступности и т. д. С этим надо что-то делать, и тогда появляются конвенции, которые имеют прямое отношение к процессам спонтанной самоорганизации общества. Конвенции тоже в некотором смысле нормы, но они, во-первых, не универсальны, а локальны, то есть действительны для небольшого сообщества людей. Во-вторых, они не записываются и не утверждаются законным образом. Конвенции до известной степени компенсируют разрывы и замазывают трещины. Их появление говорит, что у общества есть инстинкт самосохранения и что оно способно какое-то время существовать без действующих норм — в автоматическом режиме. Кроме того, конвенции могут перенастроить общественное сознание и запустить процесс появления новых норм, которые укротят хаос и энтропию.

Теперь спроецируем названные понятия на российскую историю последних десятилетий. Что же мы видим? Первое и основное: у нас острый дефицит полноценной нормативности. Россия — страна разрывов, а не преемственности. Между эпохами, составляющими нашу историю, зияют настоящие провалы. Только в XX веке мы пережили два разрыва: в 1917 и 1991 годах. Первый был в известном смысле роковым: он уничтожил старую Россию и вместе с ней — традиционные нормы, которые худо-бедно стягивали рыхлое тело огромной, как кустодиевская «Красавица», России. Вообще говоря, страны и нации, утратившие традицию, но не усвоившие современного правового сознания, оказываются в наихудшем положении: они обречены на выплески неуправляемых, архаических сил. Они все время у бездны мрачной на краю. Россия — одна из таких стран.

Мы всегда чувствовали недостаток сдерживающих, нормативных начал. Россия — текучая страна с диффузной, неопределенной идентичностью. Не оттого, что мы такие уж плохие. Просто так легли карты, так распорядилась история: слишком велики наши пространства, слишком тонок слой размазанного по нему населения, слишком многообразна (в этнокультурном смысле) наша цивилизация. В этих условиях все силы уходят на обустройство, выживание, адаптацию, а не на работу души, не на ее собирание вокруг экзистенциального центра. «Широк человек, я б сузил», — это Достоевский сказал о нас, правильно почувствовав нашу основную проблему: вынесенность вовне, отсутствие рефлексии и внутренней формы. Слабость внутренней формы можно искупить только избытком формы внешней, задающейся у нас, прежде всего, властью. До 1917 года одним из источников социокультурной нормативности в России была также традиция. Но советский режим свел ее практически на нет. И нашим всем стала власть, воплощенная в государстве, — власть, а вовсе не Пушкин.

Но даже с этим можно было бы примириться, если бы наша властная, императивная, идущая сверху норма не воспринималась нами отчужденно, как не своя. Если бы она была внятна всем — и верхам, и низам. С пришествия варягов, создавших нашу государственность, и по сию пору власть у нас сама по себе, а мы сами по себе. Мы живем, над собою не чуя страны. С одной стороны, мы не можем позволить себе роскошь иметь слабое государство (убери его — и социальное тело начинает распадаться), с другой — это не наше государство. Это не наши чиновники. Это не наши право-, то есть левоохранительные органы. Все они живут преимущественно для себя. Наша власть напоминает Око в саге Толкиена. И мы бежим от нее в свою Хоббитанию личных, неформальных связей, в сферу конвенций, в свой родной, бытовой феодализм. А когда мы, не приведи Бог, теряем свою теплую человеческую среду, свой малый круг жизни — тех, кого мы любим и кому доверяем в этой холодной стране всеобщего недоверия — мы продолжаем убегать от власти еще дальше — в пьянство, в непроглядную ночь своей души, в суицид наконец. По нему мы, кстати, вторые в мире — почему-то после Литвы. Только в отдельности от власти мы чувствуем себя самими собой. Только там мы можем не притворяться и не лгать.