Мерсер стиснул плечо получеловека.
Тот проснулся, узнал Мерсера и одарил его довольной, сонной улыбкой.
– «Утро доброе тебе, мальчик мой». Это из пьесы. Ты когда-нибудь видел пьесу?
– Ты имеешь в виду карточную игру?
– Нет, – ответил получеловек, – что-то вроде зрительной машины, в которой сцены исполняют настоящие люди.
– Я никогда такого не видел, но… – начал Мерсер.
– Но ты хотел спросить, когда вернется Б’диккат с иглой.
– Да, – подтвердил Мерсер, немного стыдясь своей откровенности.
– Скоро, – сказал получеловек. – Вот почему я вспомнил пьесы. Мы все знаем, что должно произойти, и знаем, когда это произойдет. Знаем, как поступят манекены, – он обвел рукой холмики, в которых спали люди без мозга, – и знаем, что спросят новые люди. Но никогда не знаем, сколько продлится сцена.
– Что такое «сцена»? – спросил Мерсер. – Название иглы?
Получеловек рассмеялся почти искренне.
– Нет, нет, нет. У тебя на уме одни удовольствия. Сцена – это часть пьесы. Я хочу сказать, что мы знаем порядок событий, но у нас нет часов, и никто не заботится считать дни или вести календарь, а времена года здесь не выражены, и потому никто не знает, сколько длится то или иное событие. Боль кажется краткой, а наслаждение – долгим. Я склонен считать, что и то и другое занимает около двух земных недель.
В прежней жизни Мерсер не был начитанным и не знал, что такое «земная неделя», но больше он от получеловека ничего не добился. Получеловек получил дромозойный имплантат, покраснел и бессмысленно крикнул Мерсеру:
– Вытащи его из меня, идиот! Вытащи!
На глазах у беспомощного Мерсера он перекатился на бок, повернувшись к Мерсеру грязной розовой спиной, и хрипло, тихо заплакал.
Сам Мерсер не мог сказать, сколько прошло времени, прежде чем вернулся Б’диккат. Может, несколько дней. А может, несколько месяцев.
Б’диккат снова расхаживал среди них, подобно отцу; они снова толпились вокруг, подобно детям. На этот раз Б’диккат довольно улыбнулся при виде маленькой головы, выросшей на бедре Мерсера, – головы спящего ребенка, покрытой светлыми волосами, с изящными бровями над сомкнутыми веками. Мерсер получил благословенный укол.
Когда Б’диккат отрезал голову с бедра Мерсера, тот почувствовал, как хрустит под ножом хрящ, которым голова крепилась к его телу. Увидел, как сморщилось детское лицо. Ощутил далекую, холодную вспышку не имевшей значения боли, когда Б’диккат обработал рану едким антисептиком, который мгновенно остановил кровотечение.
В следующий раз у него из груди выросли две ноги.
Потом очередная голова, рядом с его собственной.
Или это было после туловища и ног – от пояса до кончиков пальцев – маленькой девочки, которые выросли у него на боку?
Он забыл порядок.
Он не считал времени.
Госпожа Да часто ему улыбалась, но в этом месте не было любви. Она лишилась своих лишних торсов. В периоды между уродствами она была красивой, статной женщиной, но самой приятной частью их отношений был ее шепот. Тысячи раз она шептала ему, с улыбкой и надеждой: «Люди не живут вечно».
Она находила в этом большое утешение, хотя Мерсер не видел в ее словах смысла.
Так события шли своей чередой, облик жертв менялся, прибывали новые. Иногда Б’диккат грузил новичков, чьи тела с выжженным мозгом спали вечным сном, на наземную тележку, чтобы отвезти в другое стадо. Тела бились и стонали без слов, когда их жалили дромозои.
В конце концов, Мерсеру удалось проследовать за Б’диккатом до двери хижины. Чтобы совершить это, ему пришлось бороться с суперкондаминовым счастьем. Только воспоминания о былой боли, потрясении и растерянности убедили его, что если не задать Б’диккату вопрос, когда он, Мерсер, счастлив, то в минуту нужды у него не окажется ответа. Сражаясь с удовольствием, он попросил Б’дикката проверить записи и сказать, сколько Мерсер здесь пробыл.
Б’диккат неохотно согласился, но не вышел на улицу. Он говорил с Мерсером через систему общественного оповещения, и его громогласный голос разносился над пустой равниной, так, что розовое стадо говорящих людей слабо шевелилось в своей радости и гадало, что им хочет сообщить друг Б’диккат. Его слова они сочли чрезвычайно мудрыми, хотя и не поняли их, поскольку это был всего лишь период времени, проведенный Мерсером на Шайол:
