Мысль о том, чтобы как-нибудь выбросить из себя второе «я» – не важно, хорошее или дурное, – эта мысль преследует Уайльда всегда. И может быть, поэтому он свое тюремное заключение, свой провал в бездну приветствовал только потому, что это наконец отрубило у него его вторую составляющую. Исчез светский циник, и остался глубокий христианин. Парадокс заключался в том, что этот глубокий христианин ничего уже в последующие четыре года не мог написать. Уайльд писал, пока его разрывала пополам эта двойственность, а как только одна его ипостась исчезла, как только появился безусловно моральный, прекрасный, необычайно христианский мыслитель, творческая его суть была уничтожена. Это и понятно: от человека, которого охранник оглушил ударом в ухо, и который от последствий этого – менингита – не излечился уже никогда, смешно требовать веры в силу искусства.
Именно в XX веке стала ясна неосуществимость уайльдовской мечты. Леонид Леонов в своем романе «Пирамида» все время повторяет главную мысль: человек несовершенен потому, что в нем нарушен баланс «огня и глины», нарушена гармония, и человек обречен. И поэтому, может быть, прекрасная утопия Уайльда поражает нас именно тем, что даже последний выход – выход в искусство – оказывается для человека неосуществимым, как это ни горько. Если бы можно было в какой-нибудь портрет Дориана Грея вложить или весь свой талант, или всю свою безнравственность, или всю свою нравственность, не важно, – вложить свою половину, – как мы были бы счастливы. Но ничего нельзя сделать, потому что человек остается неразрешимой загадкой. Может ли Господь создать камень, который Он сам не сможет поднять? Да, может, этот камень уже и создан – это мы с вами.
Почему же сегодня, как мне кажется, пришло уайльдовское время, почему он для нас всех сегодня особенно важен?
Благородные, мыслящие художники-одиночки Оскара Уайльда, по всей вероятности, так же обречены, как все остальное человечество. Приходится признать, что проект «Человек» действительно несостоятелен, завершен, и единственный способ как-то самосохраниться – это жить в рамках огромного человейника, в рамках социальной сети. Но будем справедливы: какими бы идеями ни вдохновлялся Уайльд, какие бы заблуждения или прозрения им ни владели, остается в конце концов сила его воображения и волшебство его таланта. Уайльд успел выдумать, успел рассказать нам столько поразительных, чудесных, сверкающих историй, что за одно это мы должны быть ему благодарны. Нет никакой правды, кроме чуда, и никакой морали, кроме волшебства. То художественное волшебство, которое он совершил, остается любимым детским чтением, нашим утешением в тоске и отчаянии. Уайльд осуществил свой заветный план: он всегда говорил (и Мандельштам это повторял), что главная цель художника – подражать Христу. И Уайльд сумел следовать ему в самом главном: он сумел прожить свой крест, прожить свою Голгофу. Он написал «Балладу Рэдингской тюрьмы», оставив нам потрясающее свидетельство о глубинах отчаяния, и это само по себе искупает всё. Поэтому, даже если утопия свободного художника остается неосуществимой, утопия хорошего художника осуществима вполне. Как совершенно справедливо сказал Уайльд, все, что может сделать художник для ближних, – это хорошо для них писать.
Гибель богов
Если при жизни Киплинга о нем говорили по большей части как о прекрасном романисте – как-никак четыре романа, два детских и два взрослых, – то уже лет через десять после смерти его помнили преимущественно как поэта. Но прошло время, и даже после того, как Томас Элиот составил замечательную антологию его стихотворений, стало понятно, что и стихи Киплинга, невзирая на всю их орнаментальную яркость, все-таки остались в своем веке. И хотя Киплинг много сделал, например, для русской авторской песни (Булат Окуджава так напрямую и называл его своим учителем), к нынешнему моменту оказалось, что главный подвиг Киплинга – это все-таки «Книга джунглей». Точнее, две «Книги джунглей», которые были написаны совсем еще молодым человеком (Киплингу лет двадцать девять – тридцать) и составили в результате главный корпус киплинговской новеллистики.
