Иностранная литература: тайны и демоны - страница 44
В эссе «Душа человека при социализме» Уайльд с абсолютной радикальностью отменяет не просто мораль как таковую, а мораль традиционную, ту же необходимость помогать ближнему, ту же проповедь свободы. Рабу свобода не нужна, потому что освобождение рабов, например, в США было делом аболиционистов.
Любопытно при этом отметить, – пишет Уайльд, – что со стороны самих рабов аболиционисты не только не получали особой поддержки, но даже едва ли находили сочувствие; когда же по окончании войны рабы оказались на воле, свободными до такой степени, что были обречены на голод, многие из них горько сожалели о переменах.
Уайльд знает, о чем говорит, потому что он Америку посещал и год разъезжал по ней с лекциями. И это тоже напоминает нам Чехова, его «Вишневый сад». «Перед несчастьем то же было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь», – говорит старый Фирс. «Перед каким несчастьем?» – спрашивает Гаев. «Перед волей».
Мысль о том, что рабу не нужна свобода, что раб не может ее оценить и ею воспользоваться, – великое уайльдовское прозрение. Именно сейчас, когда мы стоим на пороге осознания непобедимости этого рабства, нам очень и очень пригодятся уайльдовские мысли.
И еще одна замечательная мысль высказана в этом эссе. Уайльд говорит, что тираны бывают трех видов. Есть тираны, которые насилуют тело, – это государство. Есть тираны, которые насилуют душу, – это, условно говоря, папа. Есть тираны, которые насилуют и душу, и тело, – это чернь, публика. Это превосходная формула, потому что она позволяет Уайльду перейти к проблеме демократии.
Он говорит, что никакой демократии при социализме не будет, она в принципе невозможна. Демократия есть не что иное, как дубинка, переданная из рук государства в руки черни, толпы. «Демократия – не что иное, как припугивание толпой толпы в интересах толпы». А власть толпы «слепа, глуха, отвратительна, абсурдна, трагична, смешна, опасна и бесстыдна». И ничего на это не возразишь, потому что, сколько бы мы ни думали о демократии, как бы ни защищали демократию, как бы ни повторяли мысль Черчилля, что из всех наихудших видов государственного устройства демократия – наихудший, мы понимаем, что это попытка спасти старое мироустройство. А старое мироустройство уже скомпрометировало себя. Улучшать его бессмысленно. Улучшать его – значит реанимировать злодея, реанимировать смертельно больного.
Человек будущего, говорит Уайльд, окажется, наконец, свободен от любых обязанностей, кроме обязанности перед собственной душой. Но – и это тоже глубокая его мысль – и социализм в принципе может привести к диктатуре идей. Он пишет:
Многие социалистические воззрения, с которыми мне пришлось столкнуться, показались мне носителями идеи диктата, чуть ли не открытого принуждения. Если социализм станет авторитарен, если будущие Правления вооружатся экономической властью, как ныне они вооружены властью политической <…> то будущее человечества страшней, чем настоящее.
Диктатура идей, утверждает Уайльд, всегда экономически провальна и несостоятельна. Какое-то время она может продержаться, однако, если у человека не будет никакого мотива для его работы, если его работа будет принудительна, если к каждому будет приставлен часовой, заставляющий его работать, эта система экономически неэффективна. (Для того чтобы убедиться в этой простейшей мысли, нам в Советском Союзе пришлось потратить семьдесят лет.) Нельзя принудить человека ни к чему, доказывает Уайльд, в конце концов, единственное преимущество человека – это самостоятельно совершить все свои грехи и ошибки. Любое принуждение – к злу или к добру – одинаково губительно. И то, что казалось блестящим парадоксом Уайльда, сегодня кажется абсолютно очевидной истиной. Ни строй, построенный на добре, ни строй, построенный на зле, если этот строй тоталитарен, не может с человеческой душой ничего сделать.