Тем не менее Бернар обвинял Абеляра в извращении учения о божественной Троице, которую тот, по его утверждению, не только разделил на «пустые имена» (по словам Отгона Фрейзингского), но и наделил каждую ипостась разными качествами: силой, мудростью и добродетелью. Это, по оценке Бернара, – неоправданное новшество, и он иронически нарекает Абеляра «пятым евангелистом». Он вопрошает его: «Не пишешь ли ты нам новое Евангелие?» В тогдашних условиях подобная квалификация содержала в себе тяжкое обвинение, и не в одних только нескромности и гордыне.
Историк вынужден ограничиваться выдвижением гипотез относительно изучаемых им событий давно минувших времен. Мое предположение состоит в том, что длительная и ожесточенная тяжба между Бернаром и Абеляром коренилась не только и не столько в богословских разногласиях, сколько, и в первую очередь, в несовместимости их как личностей. И поэтому вполне естественно и логично то, что нападки Бернара на «бредящего безумца» Абеляра были прежде всего не ученого, но личного свойства. Перед нами – конфликт характеров. Оба антагониста резко расходились между собой в отношении к жизни. Соответственно, их репутации в глазах общественного мнения, в свою очередь, были неодинаковы. Выше уже был приведен exemplum об Абеляре, своей находчивостью побудившем короля отменить наложенный было на него запрет проповедовать на земле и на воде Франции. С именем Абеляра народная фантазия могла связывать шутку и склонность к своевольному поведению. В многочисленных exempla о святом Бернаре мы такого рода мотивов не найдем, зато среди них немало «примеров», в которых фигурирует тема смерти и страха пред ней.
Личное, продиктованное глубокой человеческой неприязнью отношение Бернара Клервоского ко всячески поносимому им «глупомудру», совершенно очевидно. Он называл его Петром Лаятелем, змеей, гидрой, сумасшедшим Эмпедоклом и т. д.[274] Приписывая ему сверхчеловеческие способности, Бернар выставлял его злым магом, но подобная инвектива могла быть чревата обвинением в чернокнижии и колдовстве (maleficia) и повлечь за собой самые суровые кары. Вторя тем, кто прозвал Абеляра жонглером (joculator), Бернар бросал ему упрек в том, что «он и Бога превратил в публичный спектакль». Среди мирян шутка есть шутка, говорил Бернар, однако в устах священника она перерастает в богохульство. Для Бернара гордость Абеляра по поводу собственной логики и разума была узурпацией божественного авторитета и равносильна именно богохульству.
Бернар допускал, что Абеляр – ученейший человек, но тут же ставил под вопрос природу его учености: от небес ли она или от дьявола? И то была не просто брань, ибо на соборе в Сансе в 1140 году он осудил Абеляра за смешение магии, религии и науки. Не стесняясь в выражениях, на том же соборе Бернар сравнивал Абеляра с семиглавым зверем из Апокалипсиса: одна голова – его еретическое учение – была срублена в Суассоне, но на ее месте выросли семь голов. По выражению М. Клэнчи, в книге которого приведены многие инвективы, брошенные Бернаром Абеляру, Бернар, используя библейскую топику, имел в виду реальную вещь – линчевание еретика, и хотя Абеляр призывал его быть христианином и проявить любовь к ближнему, его противник не считал его своим ближним.
Откликом Бернара на «Историю бедствий» были его слова: «Он долго молчал; но пока он молчал в Бретани, он накапливал злобу, и теперь во Франции он порождает беззакония». Запечатленная в этом труде печаль Абеляра – знак того, что сознание его нечисто, и Бернар цитирует псалом VII, 16: «Рыл ров… и упал в яму, которую приготовил».
За этим плотным слоем инвектив и оскорблений, обрушиваемых цистерцианским аббатом на голову нашего героя, едва ли можно различить реальные черты личности Абеляра. Однако эти обвинения и оскорбления могли способствовать формированию враждебного Абеляру общественного мнения (в той мере, в какой о нем можно говорить применительно к XII веку).
Но вот еще одно высказывание Бернара об Абеляре: «Это человек, сам с собой не сходственный, внутри Ирод, снаружи Иоанн; весь он двусмыслен, и нет в нем ничего от монаха, кроме звания и одеянья» (Homo sibi dissimilis, intus Herodes, foris Joannes, totus ambiguus, nihil habens de monacho praeter nomen et habitum). Возможно, здесь подмечена характерная черта Абеляра: противоречивая природа его натуры, равно как и подвижность и живость его ума. Он не вмещается полностью в традиционную оболочку богослова и монаха; всякий раз остается некий «иррациональный остаток», мимо которого не могут пройти без внимания ни его враги, ни друзья.
