— А знаете, — как бы между делом заметил Ринд, — я до сих пор не представляю, из-за чего весь этот сыр-бор и зачем нужно это задание.
Гамильтон только хмыкнул, убрав часы.
— Нет, правда, хоть намекните…
Пожилой джентльмен беспокойно поерзал, но продолжал хранить молчание.
— Неужели вы мне совсем ничего не откроете? Ни словечка?
— Что ж… — Гамильтон сощурился и, собравшись с мыслями, неохотно заставил себя проронить: — Юноша, вы наверняка имеете представление о Бонапарте?
Молодой человек ожидал услышать что угодно, но только не это.
— О генерале Бонапарте?
— Разумеется, я не имею в виду его племянника в Тюильри. Речь о Наполеоне Первом, корсиканце.
— Конечно же, я о нем слышал.
— Тогда скажите, что именно вам приходит на ум при звуках его имени?
— Ну…
Настала очередь Ринда беспокойно заерзать на сиденье: слава этого человека была слишком велика, чтобы предполагать простой ответ.
Молодой человек задумался. И в самом деле, что? Первым делом перед глазами почему-то всплыла многотомная биография Вальтера Скотта: внушительные кожаные переплеты на книжной полке в кабинете отца. Но это детские впечатления, а что же дальше? Неизгладимые образы: низкорослый военачальник, заложивший руку за ворот шинели; битва при пирамидах; неверная жена; золотая гирлянда в Нотр-Дам; разлетающиеся осколки чайного сервиза; Папа Римский под арестом; Маренго,[9] Йена,[10] Аустерлиц; Москва в огне; преисподняя под Ватерлоо; пригоршня каменистых островов; бесконечные акры земли, усеянной трупами убитых лошадей, и тающий дым артиллерийских орудий — с чего начать?
— Мне представляется человек, достигший определенного величия, — произнес шотландец.
— Чего еще ждать от вас, молодежи, — сухо проронил Гамильтон. — В те дни я служил в министерстве иностранных дел. В стране почти не осталось семьи, которая во всех этих войнах не лишилась бы хоть одного сына. Простите, но у меня совершенно иной взгляд на вещи.
Ринд понимал, что такое вполне возможно. Враги часто изображали Наполеона чудовищем, пожирателем невинных младенцев, пигмеем-кровосмесителем, слюноточивым сифилитиком, конским дерьмом, мифическим Зверем из Апокалипсиса. Однако стоило миновать опасности, как начиналось обожествление той же самой личности, чей неоспоримый военный гений и пугающий размах влияния на судьбы истории внушали противникам почтительное благоговение, а женщинам — романтические судороги, и даже поэты не находили слов, чтобы выразить свой восторг. Наполеон был пресловутым «человеком из толпы», дерзнувшим разорвать оковы повиновения и самовольно занять престол, затмивший своим величием все прочие троны; он был иконой, символом честолюбия и вдохновения. Потоки людей стекались на Пикадилли, чтобы одним глазком посмотреть на его пуленепробиваемую коляску, на Пэлл-Мэлл — ради скелета его коня, а в музейных залах, где выставлялись туалетные принадлежности Бонапарта, не говоря уже о важных государственных документах, было не протолкнуться от зачарованных почитателей.
— А вы что думаете о Наполеоне? — спросил Ринд.
— Мне представляется человек, забывший, где его подлинное место.
— Только и всего? Человек, забывший свое место?
— Нужно уметь признавать собственные рамки. Или, может, вы не согласны?
— Отчего же. Честолюбие таит в себе много опасностей, — ответил шотландец, но сам же внутренне поморщился и вздохнул: положа руку на сердце, он испытывал невольное восхищение перед этим одержавшим победу изгоем.
Тут за окном появился Букингемский дворец, и молодого археолога посетила мысль, казалось бы, не имевшая отношения к делу.
— Интересно, а что может думать по этому поводу ее королевское величество?
— Ее величество, — промолвил Гамильтон, — слишком мало живет на свете, чтобы о ком-то судить.
В облаках над дворцовым садом беззаботно порхал бумажный змей.
— Как по-вашему, королева сейчас у себя в резиденции?
— Безусловно, — подтвердил Гамильтон, торжественно выпятив подбородок. — Ее величество вчера вернулась из Осборн-хауса.[11]
Ринд поразмыслил над его тоном и, пораженный невероятным подозрением, покосился на спутника, который, к его ужасу, уже был у самого выхода.
