Иммунный барьер - страница 5
— Ну, не знаю… — с трудом произнес Стуконис. — Чай, все—таки, можно разогреть…
— Но это уже будет совсем другой чай! Тот, начальный, пропал навсегда. Сгинул! В мире, устроенном так, как наш устроен, мы можем только проигрывать, выигрыш невозможен. Малейшее движение руки, самое скромное действие вызывает целый каскад необратимых и неуправляемых последствий. А раз так, — Канабай сделал глубокий вдох, — какая разница, нарушаю ли я существующий порядок в большей или в меньшей степени? Сами мои действия от этого не меняется!
— Вы о Боге когда—нибудь задумывались? — натужно выдавил из себя Стуконис.
— «Если Бога нет, то все дозволено», да? Так, господин Стуконис? — Канабай поднялся и грузно оперся кулаками на столешницу. С ним тоже творилось что—то непонятное. — Не совсем так!
Он уже не говорил, а кричал, его лицо давно утратило доброжелательное выражение.
— А если Бог есть, но слабый, как былинка? Вот послушайте: «Бог слаб, поскольку беспристрастен. Он одаряет дождем и солнцем равно как добрых, так и злых» [1]. — Он сделал паузу и продолжил. — Мир только кажется заполненным людьми и вещами. На самом деле он пустой, как воздушный шарик. Вы слышите — пустой! В нем нет ни на грош любви! А коль скоро Бог перестал любить людей, то какая разница — есть Он или нет Его?
Он уже даже не кричал, а орал, надсаживаясь.
— Если, конец у нас один, не зависимо от того, что мы в этой жизни делаем, то к чему совеститься и деликатничать? Зачем колебания, связанные руки, всякие табу и запреты, к чему пломбы на замках, которые нельзя срывать? В нашем пустом мире, господин Стуконис, только одного у нас с избытком — свободы! И кто ею не пользуется тот лох, поскольку как предельный аскетизм, так и полнейшая разнузданность приводят в результате к одному и тому же!
В этот момент свет угас, а сеньоре Канабай де Саламанка нечеловеческим усилием оторвался от своего рабочего стола. Он двинулся вглубь помещения, с трудом переставляя негнущиеся ноги, но при этом в его движениях читалось нетерпение голодного зверя, которому, наконец, позволили дорваться до жратвы. Канабай тащил за собой средней длины змею, чей черный хвост яростно хлестал по полу — это Канабай тряс рукой, как бы непрерывно сражаясь с пресмыкающимся. Зеркала отразили его сутулую фигуру, расступились в стороны, за ними оказалась ниша, заполненная кроваво—красным светом. Тотчас откуда—то сверху грянула музыка, без остатка заполнившая Стукониса, который, не дрогнув, продолжал сидеть в своем кресле. В нише за разошедшимися зеркалами корчилась подвешенная на дыбе человеческая фигура. Канабай подскочил к дыбе и одним резким движением сорвал рубаху с плеч и выгнутых дугой рук; кровавый свет отблескивал от гладкой кожи подвешенного, тени подчеркивали рельефы напряженных мускулов и выступающих позвонков.
Канабай какое—то время просто смаковал зрелище нагого тела, извивающегося перед ним, как червяк на рыболовном крючке, затем отступил на шаг назад, замахнулся и ударил. Кончик бича влепился в кожу огненным поцелуем, мышцы под ним напряглись в непроизвольном спазме, хвост змеи сполз с кожи, оставляя за собой пурпурный рубец. Музыка усилилась, а может, она уже давно играла с такой громкостью. Канабай поднимал плеть и опускал ее равномерно, в темпе, который наилучшим образом обеспечивал восхитительную точность ударов. А может, он просто продлевал удовольствие, не желая, чтобы оно быстро закончилось. Четвертый или пятый удар, выбил из уст несчастного подвешенного сдавленный стон, тут же перешедший в вой и вопли, в открытый, искренний протест терзаемого мяса. В инструментальную музыку вплелся женский голос, высокий, звонкий, завораживающий. Стуконис внезапно осознал, что уже длительное время — но с какого момента? — он совершенно отчетливо слышит сопение Канабая, свист ремня и вопли избиваемого, а сам стоит уже далеко от кресла, истерически смеется и как петух подпрыгивает на месте и хлопает себя руками по ляжкам. Высокий голос продолжал тянуть свою мелодию, он принадлежал той самой женщине, которая провела Стукониса внутрь Фиолетовой Ромашки, светлые волосы легким облаком охватывали ее голову, а ярко накрашенные губы хищно улыбались. Одета она была в длинное белое платье. И хотя Стуконис не глядел в ее сторону, он ясно различал все детали.
