Мельников. Я вас не совсем понимаю.
Залишаев. Дело в том, что… Мне передавали, что моя фамилия намечена вами к упоминанию с той оценкой, какую вы намереваетесь дать известной группе творческих работников в области критики и музыковедения… Словом, вы понимаете, о чем я говорю.
Мельников. Догадываюсь.
Залишаев. Это было бы крайне нежелательно. К тому же, если это так, то это явное недоразумение.
Мельников. В чем оно выражается?
Залишаев. Как в чем? В том, что я… лично я… ничего общего с этой группой не имею. Я не отрицаю, что мною за последние годы был допущен ряд грубейших ошибок. Я опубликовал несколько статей, в которых выдвинул, как это теперь выяснилось, целый ряд порочных положений, дал чисто субъективную эстетско-снобистскую оценку творчества некоторых композиторов. Я об этом сам буду говорить в своем выступлении, которое я приготовил. Но эти мои ошибки были ошибками сугубо творческого, теоретического порядка. Моя точка зрения на советскую музыку, на советское искусство была, есть и останется нашей точкой зрения на советское искусство!
Мельников. Совершенно верно. Ваша точка зрения на наше искусство нам хорошо известна. С этой точки зрения вы делали все для того, чтобы доказать, что такого искусства вообще не существует, а если оно в какой-то мере и существует, то о нем нельзя говорить иначе, как свысока, с пренебрежением, то есть именно так, как вы и говорили.
Залишаев. Где я говорил? Когда?
Мельников. Везде и всегда! Особенно там, куда вы наезжали со своими докладами и лекциями по «сугубо творческим теоретическим вопросам». Я читал стенограммы.
Залишаев. Возможно… Возможно… Я, как человек увлекающийся, мог заблуждаться. Я принимал участие в дискуссиях, спорил, отстаивал то, что мне казалось наиболее значительным и интересным… Но я боролся, боролся за все то новое, что могло, на мой взгляд, поднять значение советского искусства в самом широком понимании этого слова…
Мельников. И против всего нового, что поднимало значение этого искусства в нашем советском, партийном понимании этого слова… Да! Я не отрицаю, вы боролись. И в своей борьбе с нами вы всеми правдами и неправдами пытались добиться такого положения, когда каждое слово, каждое ваше мнение — напечатанное или сказанное с трибуны, сказанное громко, сказанное шепотом, вполголоса, мимоходом, где-нибудь, в каком-нибудь коридоре или по телефону, — могло бы опорочить, унизить и даже уничтожить того или иного из нас, того, кто все свои творческие силы хотел отдать и отдавал своему народу, кто пытался увидеть в жизни самое главное.
Залишаев. Против вас я не выступал. Я не был почитателем вашего таланта, мне казалось, что вы несколько…
Мельников. Не будем сейчас обсуждать мое творчество.
Залишаев. Хорошо. Не будем. Я хочу только сказать, что в печати я против вас не выступал.
Мельников. Не обо мне сейчас речь. А что касается вас, то вы никогда не верили в наше искусство! Вам по душе было нечто иное. И статьи свои вы писали хотя и по-русски, но с тем же акцентом, который звучит иногда до радио из-за океана.
Залишаев. Это бездоказательно! Нет, нет! Так нельзя! Вы порочите советскую критику!
Мельников. В данном случае я говорю только о вас и о подобных вам.
Залишаев. Я люблю и всегда любил подлинное национальное искусство! У меня есть свидетели.
Мельников. Нет! Вы его не любили. Ведь не ради любви к нему вы поднимали свистопляску вокруг имени Головина, который сбился с пути, по которому шел, с единственного пути, который ведет к сердцу народ! Вы подхватили его под руки и начали подталкивать туда, где бы ему рукоплескали наши идейные враги. Вы хотели его отнять у нас, его — Головина, который со всеми своими заблуждениями — наш, а не ваш Головин! Вы хотели его отнять у нас, но мы его вам не отдадим! Не отдадим, Залишаев! Да он и сам за вами не пойдет, потому что он советский человек, советский художник, потому что он поймет, — да, да, поймет, если уже не понял, что зерно, для того чтобы стать колосом, должно расти в земле, а не в зубном порошке. Вы меня извините, я сказал вам все, что я о вас думаю.
