Ябто встал, он хотел выйти из чума по надобности. Вместе с ним встали сыновья.
— Идите к себе, — сказал широкий человек.
С того берега он привез дивный роговой лук и невиданный нож светлого железа с белой рукоятью.
* * *
Ночью я не спал, ждал, когда Ябтонга и Явире заговорят между собой о судьбе Ерша. Однако братья молчали и, убаюканный их ровным дыханием, я уснул.
Сон прервала вонючая теплота — резвой струйкой она падала на лоб и растекалась по лицу. Я открыл глаза и увидел, что струйка выскакивает из Ябтонги, в полный рост стоящего у моего изголовья. На своей постели испуганно хихикал его младший брат.
Когда произошедшее прояснилось в моей сонной голове, Ябтонга закончил свое дело и завязывал тесьму на штанах.
— Будешь жаловаться на меня отцу? — спросил он.
Явире захихикал громче.
— Или, может быть, отомстишь?
Я выскочил из чума.
Предутренняя луна и одинокая звезда, неотлучно следующая за ней, уже собирались уходить за лесистую сопку. Я ушел далеко в лес, стащил с себя малицу и, опустившись на колени, начал оттирать снегом лицо, лоб, волосы. Я смывал с себя скверну, пока голова не превратилась в сосновую ветку, покрытую длинными жесткими иглами. Потом вывернул капюшон малицы и, набрав в него снега, мял руками, ногтями выскребал белые комки, прилипшие к меху. Ни обида, ни злоба не трогали меня.
Опустевшая душа молчала, готовясь к чему-то большему.
Ябтонга исполнил давнюю мечту — он уничтожил своего врага, пусть даже это был не сам враг, но маленький человек с его лицом. Страх, что я пожалуюсь отцу, тревожил его, но совсем недолго.
В конце концов Ябтонга был готов заплатить за это счастье исполосованной спиной. В глубине души он готовился к испытанию, считая себя настоящим воином. Мужество ему не понадобилось — все сложилось как нельзя лучше. Заморыш Вэнга никому ничего не сказал — кто сам поведает о таком позоре? — а побить старшего сына Ябто у него не хватило бы сил.
Но главное было в том, что вернувшись с другого берега, отец вовсе перестал замечать меня.
Впрочем, так было и раньше. Для ума широкого человека находились более достойные думы, перед которым молчаливый мальчик, остановившийся на переходе в мужчину, мало что значил.
Зато Ябтонга с каждым днем становился все более радостным и резвым — радость передавалась младшему брату. Душа Ябтонги была, как рыба, которой чудо помогло выпутаться из сети, — он стал вдвое понятливей и сметливей, любое дело спорилось в его руках, он метко бросал аркан, научился охотиться со щитом и с оленем-манщиком. Широкий человек радовался и все чаще доверял сыну дела взрослых. Однажды Гусиная Нога сам добыл сохатого — на четырех нартах добычу доставили в стойбище. Мне досталось тащить санки с лосиной головой…
Ябтонга мечтал о женитьбе, войне и новом взрослом имени, которое тайно дается всякому человеку, когда он вырастет из смешного детского прозвища. И чем больше становилось счастье Ябтонги, тем меньше оставалось жизни для меня.
Ябтонга придавил меня, как некогда Лар в материнской утробе.
Незаметно меня оттеснили от общего котла. Всякий раз, когда мужчины садились есть, Ябтонга — не отец — говорил мне: «Принеси дров — здесь мало», или «Накорми собак». Наконец, вместо матери я стал носить еду Кукле Человека, который почти никогда не выходил из своего чума и ел только там. Старик ни словом не обмолвился со мной — он открывал глаза, чтобы показать, куда поставить еду и потом снова впадал в привычное забытье.
Так или иначе, я садился есть вместе с женщинами — Умой и Нарой. В этом была справедливость, потому что я выполнял женскую работу — заготавливал дрова, таскал воду — и ни слова не говорил в свою защиту.
Вышло по прощальному слову Лара: Ябтонга задавил меня.
* * *
А следующей осенью был день, изменивший мою жизнь.
Я принес еду Кукле Человека. По привычке, не взглянув на старика, повернулся, чтобы уйти, но услышал голос.
— Хорошо, что ты скромный, — сказал старик. — Это к лицу сироте. Сирота должен быть скромным.
Я замер.
— Кто сирота, дедушка?
— Ты, милый, ты. И братец твой Лар — оба вы сироты. Чужого народа дети.
— Но у меня есть отец и мать…
