По сюжету психоза, из которого я выходил не только субъективно, но и объективно, я принял посвящение от всех его участников, в первую очередь от вымотанного Павитрина, который меня, хотя и оказавшегося в таком положении, не смог сломить. Я лежал в то утро в постели. Ночь я не спал, посвятив ее "парапсихологической войне". Она заключалась в объединении психической энергии всех свидетелей моего положения через мои глаза и убиванием Павитрина этим лучом. Война шла не на жизнь, а на смерть. Странным для меня было то, что после очередной передышки при набирании сил для очередного объединения соратников, вдруг я скользнул своим вниманием вверх, и у меня над головой откуда-то из воздуха появились краски моего существа, которое в ходе этой войны и от осознания своего положения давно стало бесцветным и придавленным. Здесь же я вдруг словно вспомнил себя, коснувшись на мгновение сознанием этих цветных красок, на мгновение проявившихся из параллельного мира. Эти краски тут же усвоились моими чувствами, оживив их, и сразу исчезли под парапсихологическим давлением Павитрина. Но для меня это была отдушина. Я вспомнил, каким я был раньше, и теперь знал, каким должен стать сейчас, несмотря на то, что это чувство уже уносилось вместе с памятью под унижающей меня реальностью. После еще двух актов войны во время очередной передышки я захотел сходить в туалет. Поднявшись без задней мысли и отгоняя дрожь, охватывающую все тело, я встал и пошел. На обратном пути, подходя к кровати, я перестал справляться с дрожью и меня начал бить озноб. Казалось, что движение одной стороной туловища пронизывает насквозь все тело, и что от этих вибраций телом может нарушиться работа какого-нибудь жизненно важного органа. Ложась в постель, в какое-то мгновение я почувствовал, что этот поход в туалет чуть не обошелся мне жизнью, сразу неожиданно вспомнив того больного в Усть-Ивановке, который погиб у меня на глазах 4 года назад. В моей дрожи и его было что-то общее.
Я лежал, тяжело дыша, и успокаивал свою дрожь. Но успокаивать не хотелось. Я не знал, что мне делать. Может быть, в самом деле пойти в больницу, как требовали некоторые мои подруги, боящиеся за разглашение мной информации. Я пообещал это сделать утром. Проснулся я около восьми, собрал свои вещи, закрыл дом и пошел. Я шел в неизвестность. В вечную неизвестность. Каким я буду после транквилизатора? Отойду ли, и смогу ли я восстановить после себя в том виде, каком я был, или тело останется навсегда с каким-нибудь придурковатым выражением лица, а душа, не способная себя осознать и потерявшая контроль за своим телом, застрянет где-то в вечности в непонятном самой себе виде? Я пришел в больницу, вместе с медсестрой проник в служебное помещение и спросил у сестры Бориса Владиславовича. Я сидел, полностью доверившись судьбе, когда вдруг почувствовал в себе некоторую беспричинную уверенность, вдруг встал и проходившую мимо медсестру попросил открыть дверь, боясь, что она поймет, что я больной и запрет меня в отделение. Она с некоторым удивлением выполнила мою просьбу, и я, едва шагнул за дверь, почувствовал себя вырвавшимся из темницы на природу.
Один раз я пошел к Вадиму за помощью и попросил принести мне лекарства, если сможет. Он принес нозепам.
-Я не могу понять где это происходит во мне или на самом деле говорил я ему. Он стоял передо мной и "махал" глазами вверх и вниз не глядя на меня. С его лица не сходила самодовольная улыбка. В углу его левого глаза скопилось то, что своими излучениями несло мне боль. Глядя на это свое прорубание им Ноосферы, я сравнивал то махание Вадимом передо мной во время его зимнего прихода ко мне. Мои глаза, хотя ими я видел сам, через некоторое время, я начинал чувствовать, что они словно кем-то водятся. Сравнивая тот зимний угол подъема его глаз, я находил что мой - идентичный с ним.
Однажды вечером я был доведен голосами и поехал в Новотроицкое к Славе за помощью. Несмотря на то, что он уверил меня в своей защите, зная воздействие на меня Павитрина, я остался переживать за то, что вовлек его в это дело. После еды, выйдя на улицу, мы побили мешок с песком, служивший Славе макиварой, и Слава остался доволен моей спортивной формой в отличие от меня. Это была только форма. Слава постелил мне на полу полушубки, и я, утопая в бараньем меху и деревенских запахах летней ночи, продолжил, слушая себя, думать, правильно ли я поступил, приехав к Славе. На самом затылке внутри головы я нащупал твердую прямоугольную структуру, напоминающую окошко - "проекцию". Какая-то пленка, точнее пленки, открывали и закрывали ее просвет, плавно перемещаясь, подобно переворачивающемуся листку бумаги. Похоже, это движение рождало тихий голос, хотя я не был уверен в том, кто кого рождал:
