"Я не знаю как мне прожить следующий день".
"Я люблю свой дом, но вряд ли это всерьез".
"Но если есть в кармане пачка сигарет,
значит все не так уж плохо на сегодняшний день".
"Я скажу одно лишь слово-верь".
Когда я читал письма и написанное в книгах, содержание написанного проглатываюсь само собой, многое незаметно сразу становясь подсознанием или не усваиваясь вообще. Но что никогда не проходило мимо моих глаз - это личность написавшего или его эмоции. При этом в написанном я видел само подсознание написавшего - энергетическую сущность его слов. Так укор Геллера в словах о том, что ему достаточно лишь того, чтобы люди правильно произносили его имя вызвал у меня страх перед ним. Я почувствовал что у меня в голове словно что-то изменилось от этих слов.
-Ты не знаешь что за спирали я видел однажды? Мне в ногу вонзились вот здесь -чуть пониже колена две штуки, -просил меня однажды Слава.
Я понятия не имел.
-Миша, ты смотришь на людей, как через какую-то пленку,-сказала мне моя знакомая, занимающаяся эзотерикой.
Во время обмена опыта со Славой, я, понятно, запоминал все то, что он мне показывал и что меня заинтересовывало.
-А ты умеешь делать делать маваши (боковой удар) в верхний уровень передней ногой из некоаши ( стойка, при опорной задней ноге)? Эффективно, также как и эффектно, этого делать я не умел. Когда я начинал дома тренироваться, я замечал, что работаю ногами по разному. Правая нога двигалась как-то округло и мягко. Иногда в ней проскальзывало мое, родное. Но чаще всего движения были похожи на движения Павитрина. Левая нога двигалась по-Славиному. Говоря про этот удар, который он увидел у одного парня, и который ему понравился, он противопоставил его мне, задев меня акцентом на том, что я его не умею делать. Сначала я и не хотел и начинать пробовать делать этот удар. Но со временем как-то я начал пробовать, все равно относясь к нему отрицательно из-за формы его презентации. Но вскоре я начал замечать, что даже если в тренировках у меня наступал разрыв, во время очередной так же негативно относясь к этому удару, я его начинал делать так, как как будто он был моим. Как будто я был Славой или нес на себе часть его тела, задающую мне траекторию движения его ноги. Было такое чувство, что этот удар сам разовьется у меня, даже если я его не буду нарабатывать. Любовь, растущая у меня к этому удару, стирала мой первоначальный негатив, и я начинал его осваивать с другими эмоциями, вложенными в него.
B августе, стоя на огороде, я вдруг почувствовал толчок в грудь. Одновременно с правого полушария как бы что-то в виде наискось лежащего пласта снялось, значительно облегчив мою голову. Одновременно родилось понимание того что мне нужно делать: мне нужно действовать. И начать надо, как подсказывало чувство, возникшее в результате освобождения головы, с Павитрина. До армии и в ней у нас с ним шла постоянная переписка, от которой у меня осталось множество его писем, в которых он каялся мне во всех его грехах. Спустя 2 года после начала моего стресса во время одной встречи он попросил меня вернуть ему его письма. Недоумевая и почувствовав что-то неладное, я спросил у него зачем, хотя и не собирался ему препятствовать в этом. "Я боюсь, что если КГБ вдруг начнет у тебя делать обыск и найдут у тебя эти письма, мне дорога в него будет закрыта". Он собирался идти в него работать. Я, стиснув зубы, так как почувствовал какую-то неискренность, отнес ему все письма, какие мне попались под руку. Но еще около десятка его писем я обнаружил после. В том числе и таких, в которых было нечто интересное. Сейчас, стоя на огороде, я почувствовал, что одно такое письмо надо отнести Трифону Сигизмундовичу, жаловавшемуся мне как-то на Вадима. Я сбросил в почтовый ящик его отца его письмо, написанное им мне еще в Калинин, которое он, начав плачем о своем биче -тщеславии, закончил посыланием всех на три буквы, в этом употреблении становящихся невеселыми. "Это письмо правильно направит ваше внимание, Трифон Сигизмундович, и остатком того ремня, из которого вы сделали ему набойку на дверной косяк, вы выпорете его и перестанете у меня вызывать соболезнования по поводу его лени", -дописал я Трифону Сигизмундовичу. После сбрасывания этого письма 2 дня у меня болела голова. Сама боль была не большой, хотя и не слабой. Просто я к ней привык. Я просто ее чувствовал. Переживал я за то, что как мне казалось, я причинил Павитрину стресс, мешающий мне сейчас жить. Зная от Оли о том, что Трифон Сигизмундович прислал из Киева посылку со стереофоническими иглами и помня то, как до начала наценок я отдал Вадиму новую (и последнюю) иглу из коплекта запчастей для купленного матушке на день рождения проигрывателя -он не просил ее у меня, а с чувством сказал, что его игла стерлась, зная, что у меня есть запасная (отдавал деньги Вадим, как очищал свою душу) я пошел к нему попросить иглу.
