Возможно,
именно
поэтому
многие
ученики отнеслись
к экзаменам
спустя
рукава. Никто
не мог
предсказать,
будет ли нам
куда возвращаться
в сентябре и
будут ли
тогда кого-то
интересовать
наши оценки.
***
Едва
переступив
порог дома в
начале июля
сорокового
года, я сразу
почувствовал,
что и там
царит
напряжение. У
отца дела шли
плохо, и это
было заметно.
Он
отправлялся
в Сити ранним
утром и
возвращался
заполночь, очень
обеспокоенный
и замкнутый,
с мамой не разговаривал,
а на меня
смотрел
рассеянно,
словно не мог
вспомнить,
кто я такой. А
когда он все
же обращал на
меня
внимание, то
срывался
из-за каждой
мелочи, так
что непонятно
было, что
хуже. Как и
следовало
ожидать, мой
табель с
годовыми
оценками не
улучшил его
настроения.
Он устроил
мне грандиозную
головомойку,
заявил, что я
позорю семью,
и запретил
куда-либо
ездить летом
— вместо
этого мне
предстояло
все каникулы
просидеть за
учебниками,
чтобы
подтянуть
чары и
трансфигурацию.
Лето
сорокового
года в наших
краях было жарким
и засушливым;
ручей в лесу
пересох, и
форель ушла
ниже по
течению;
пожухлая от
палящего
солнца трава
ломалась под
ногами с
жестяным
звуком. Эльфы
сбивались с
ног, поливая
сад и качая
насосом воду
в оранжерею,
из-за
Дервента
тянуло гарью лесных
пожаров, а у
нас в округе
появились
взбесившиеся
от жары лисы,
поэтому мне запрещалось
ходить в лес
без арбалета.
Но я и без
того почти не
выходил из
дома — в помещении
можно было
хотя бы
наложить
охлаждающие
заклятия и
спрятаться
от солнца.
Вместо
прогулок я
целыми днями
читал. С утра
честно
пытался
зубрить чары
и
трансфигурацию,
но быстро
сдавался и,
устроившись
в кресле в
библиотеке, с
головой
уходил в
чтение того,
до чего
раньше не
доходили
руки, — от детективов
до старых
подшивок
колдогеографического
общества. Не
знаю, почему,
но мне
казалось, что
потом (я и сам
не знал, что
это будет за
"потом")
такой
возможности
уже не окажется...
Том
в это время
гостил у
Розье в
Корнуолле. Там
было
тревожно.
Немцы
постоянно
бомбили
порты, по
ночам выла
сирена
воздушной
тревоги, и
где-то далеко
ухали
магловские
противосамолетные
пушки — кажется,
они
назывались
"зенитками".
На побережье
было не
протолкнуться
от магловских
солдат. Мать
Колина, тетя
Роуз-Энн,
смертельно
боялась
налетов,
подозревая,
что магический
щит над домом
может не
выдержать прямого
попадания
бомбы. Каждый
раз при
появлении немецкой
авиации она
загоняла
детей в подвал.
Но все равно
жизнь там
была лучше,
чем у меня.
Можно было
купаться в
море — утром,
когда
налетов не
было, — ловить
рыбу,
стрелять из
лука, лазить
по скалам или
просто валяться
на траве над
обрывом, под
тенью кустов
шиповника. Я
с тоски писал
Тому с Колином
длиннейшие
письма и даже
не особенно
обижался,
получая в
ответ
коротенькие
послания. Не
знаю, от чего —
от жары,
запаха гари
или избытка
информации —
меня в то
время мало
что трогало,
все было
безразлично,
и в глубине
души я даже
радовался
тому, что один.
***
Пока
немцы-маглы
бомбили
английский
флот, в
магическом
сообществе
принимали
свои меры
против
возможного
вторжения
Гриндельвальда.
Магопорты
были закрыты,
а еще Министерство
на полгода
ввело запрет
на использование
портключей и
аппарацию,
так что
добираться
из одного
места в
другое стало
долго и
сложно. Когда
в середине
августа мы с
мамой решили
отправиться
в Лондон за школьными
принадлежностями,
то ждали больше
часа и извели
полбанки
летучего
пороха — общественный
камин в Косом
переулке был
занят
наглухо, и
пробиться
туда было
почти невозможно.
Сам
Косой
переулок
сильно
изменился. По
улице теперь
ходил
патруль из
Департамента
магической
безопасности,
который проверял
документы у
всех, кто
казался
подозрительным,
а на столбах
и в витринах
магазинов
вместо
рекламы были
развешаны
огромные агитационные
плакаты,
призывающие
население к
бдительности.
Один я
запомнил — на
нем были
изображены
два
волшебника,
беззаботно
болтающие за
стаканчиком
огневиски, в
то время как
под столом
притаился
шпион
Гриндельвальда.
От
нормальных
людей его
отличали зловещие
черные усы.
Надпись на
плакате гласила:
"Careless talk costs lives",
"Беспечная
болтовня
стоит жизни".
