— Поедете в Персию, — приказал сэр Обри*
— Вам предстоит приложить свои несомненные таланты для содействия дестабилизации правительства доктора Моссадыка. Вы, безусловно, знакомы с положением дел не хуже меня.
— Насколько мне известно, иранцы стремятся избавиться от британских нефтедобывающих компаний.
— Кто пытается? — прорычал сэр Обри, заподозрив, будто упустил нечто важное в анализе ситуации.
— Иранцы.
— Это еще кто такие?
— Раньше их называли персами.
— Называли? Называли? Вот что, молодой человек! Что до меня, то они как были всегда персами, так ими и будут! Меня мутит от их вечных попыток все запутать! Что за бред — пытаться изменить название нации после стольких эпох истории? Спрашивается, у моей жены, что — таиландская кошка? Нет, сэр! Никоим образом! Сиамская! Таковой она и останется до естественного конца своих дней. А у моей матери — да, у меня еще есть мать, ей девяносто шесть, благослови ее боже, у нее что — бейджинская болонка? Для меня — никоим образом. Пекинская! На редкость, надо сказать, противная тварь, так ей еще и непроизносимое имя надо присобачить? Хилари пытался возразить, что он не самый идеальный кандидат для выполнения данного задания, поскольку не знает ни слова по персидски. Сэр Обри отмахнулся от возражений жестом вялым, но непреклонным.
— А, бросьте, вы же специалист по той части света.
Удивительна способность британцев делить мир на неопределенные части, когда требуется глобальное его видение — части, соединяющие факторы абсолютно несоединимые, чужеродные, явно требующие полицейского контроля и иного вмешательства, что очевидно каждому мало-мальски опытному человеку.
Сэр Обри считал доктора Моссадыка старым придурком в пижаме, который заболевал каждый раз, когда не мог сыскать надежного аргумента. Хилари же, на личность которого наложило невидимый и неизгладимый отпечаток обстоятельство рождения на железнодорожном вокзале "в той части света", был склонен считать Моссадыка фигурой героической, стремившейся избавить родину от иностранного засилья. Прежде чем Хилари успел причинить какой-либо ущерб, его арестовали — и вовсе не только потому, что он не знал языка, но, безусловно, потому, что в глубине души ему совсем не хотелось применять свои профессиональные таланты для исполнения полученных им гнусных приказов. Хилари провел две отвратительные недели в иранской тюрьме, в одной камере с американским разведчиком, попавшим при аналогичных обстоятельствах. Американец так яро и пылко демонстрировал патриотизм, будто считал Хилари "наседкой", подсаженной для его проверки. Потом Хилари отпустили домой.
— Не повезло, — резюмировал сэр Орби, который расценил провал как спортивную неудачу.
Затем Хилари направили в Египет подстрекать египтян против полковника Насера накануне англо-франко-израильского сговора о Суэцком канале. Для выполнения этого задания он подходил еще меньше — как ни странно, именно потому, что знал язык и ясно сознавал всю низость провокации. Хилари не мог не пенять стремления угнетенных и меньшинств к самоопределению. В известном смысле он и сам по себе являлся отдельным меньшинством. Он вырос на улицах арабских городов, память о первых забавах детства хранила образы веселых вопящих мальчишек; да он и сам был полон их бурной кипучей энергией, пока его не загнали в рамки тихой благопристойности, объяснив, что там он — дома. Теперь его вынуждали стать одним из мелких проводников слепой ненависти Идена к полковнику Насеру, а он упирался, словно капризничающий ребенок. И ничто, пожалуй, не отточило так образа мыслей Хилари, заставив осознать причину и корни душевного смятения, как события на Суэцком канале. Многим выдающимся людям случалось уходить из парламента в отставку, потому что их ловили на лжи. Иден же был возведен в пэры, после того как его откровенная ложь парламенту имела катастрофические последствия и для его правительства, и для него самого. Ложь о личной жизни оказывалась более заслуживавшей осуждения, нежели ложь о жизни политической, даже если результатом ее являлась гибель многих невинных людей. С тех пор как практика завоеваний вошла в ранг государственной политики, колониальные державы были повинны в актах терроризма, таких, как расстрелы в назидание другим и произвольное уничтожение деревень. Сегодня же, однако, терроризмом, похоже, считаются лишь проявления озлобленности ума, достигающие кульминации то взятием заложников, то минированием машин, то подбрасыванием чемоданов со взрывчаткой в общественные места. В конечном счете все эти действия бесперспективны и отличаются друг от друга лишь размахом. Так же, как слово "демократия" широко применяется сегодня самыми различными политическими течениями для обозначения самых различных социальных структур, так и терроризм служил инструментом репрессий еще на заре первых территориальных захватов. Заложников брали и задолго до того, как Ричард Львиное Сердце томился в темнице, ожидая, пока за него заплатят выкуп. Невинных людей истребляли с незапамятных времен, и по сей день мужчины, женщины и дети гибнут не потому, что в чем-то виноваты, но в назидание остальным. В постоянный шок от подобных вещей приходят лишь те, кто несведущ в истории, либо лицемерные знатоки. Таких мелких стандартов, как двойные, вообще не бывает. Стандарты изменчивы, словно погода, и заслуживают своей собственной шкалы измерений с учетом местных условий, преобладающих предрассудков, колебаний климата и прецендентов. В Хилари приверженности подобным ценностям не предполагалось. Ничто в полученном им воспитании не должно было явиться фактором в выработке столь индивидуального восприятия природы вещей. Сформировали его обособленность обстоятельства рождения на железнодорожной станции — подобные обстоятельства бывают куда более опасными для душевного равновесия, нежели любые другие. Очнуться от дум Хилари заставил свет, вспыхнувший в офисе "Сидарекса". Но только он увидел человека в капюшоне, ворвавшегося в поле зрения с абсолютно излишней яростью и сгребшего со стола груду ничего не значивших бумаг, как кто-то коротко и резко пробарабанил по его собственной двери. Хилари недовольно встрепенулся, словно человек, внезапно разбуженный от глубокого сна, и, спотыкаясь в темноте о мебель, направился к двери, чтобы пресечь эту попытку беспокоить его.
