— И на старуху бывает проруха, – притворно вздохнул Митька в ответ на ее тираду и театрально развел руками.
По сцене покатились клубы дыма, в зале резко погас свет.
— Смотри! – толкнул Митька Лиану и застыл, подавшись вперед всем корпусом, словно боясь пропустить хоть одно мгновенье из того, что сейчас будет происходить.
Всполохи света – короткие, похожие на фотографические вспышки, – превратили сцену в вереницу застывших стоп-кадров. Каждая картинка отличалась от предыдущих неуловимым изменением поз стоящих на сцене людей, каждая картинка жила своею, отдельной жизнью, но в то же время закономерно продолжала предыдущую и готовила к последующей. Стоп-кадры менялись с невероятной быстротой, втянуться в их ритм поначалу было сложно, но через несколько секунд их завораживающая, стремительная смена стала единственным смыслом, воронкой, в которой исчезло все, что окружало и мучило в повседневном мире. Хотелось только одного – чтобы этот нескончаемый, дикий ритм не уменьшался, чтобы бесконечно продолжался этот хаос света и тьмы, чтобы фигуры, летающие по сцене выдержали, выдержали и не упали, ведь тогда вместе с ними упадешь и ты…
Лиана чувствовала, как дрожит вокруг нее воздух, и все люди, сидящие рядом с ней в этом зале, думают и ощущают только одно: еще, еще, еще!!! В самый пик этого безумного мелькания, когда уже стало казаться, что все кругом вот-вот взорвется, не выдержав навязанной скорости, сцена озарилась ровным красным светом, лишь в центре, в белом световом круге, обнимая двумя руками микрофон, искусно имитированный под факел, стояла девушка.
Безумная музыка в ту же секунду стихла, девушка открыла рот и запела акапелло.
Низкий, хриплый голос завораживал настолько, что Лиана не сразу поняла, о чем она поет, не сразу услышала осторожно вступившие инструменты, не сразу смогла ее рассмотреть. А посмотреть было на что.
Затянутая в черную кожу, украшенная лавровым венком и какой-то военной атрибутикой времен Наполеона, в высоченных массивных ботфортах на огромной подошве, абсолютно неподвижная, солистка скорее напоминала архитектурное изваяние имперского стиля. Живым оставалось только лицо. По нему, неуловимо сменяя друг друга, скользили то горечь, то гнев, то радость, то обида, то смех, то страдание. Маски меняли друг друга с тем же поразительным, стремительным ритмом, в котором до этого возникали стоп-кадры.
«Ампир – стиль в архитектуре и искусстве трех первых десятилетий XIX века, завершающий эволюцию классицизма. Ориентируясь на образы античного искусства, ампир включил в их круг художественное наследие архаической Греции и имперского Рима, черпая из него мотивы для воплощения величественной мощи и воинской силы; монументальные формы массивных портиков, военную эмблематику в архитектурных деталях и декоре – дикторские связки, воинские доспехи, лавровые венки, орлы… – давно забытое архитектурное прошлое услужливо выловило из памяти Лианы подходящую цитату. – Вот почему Ампира… Удивительно точное определение… Интересно, это сознательное определение или случайное совпадение? Хотя, вряд ли, в шоу-бизнесе, как правило, случайных совпадений не бывает…»
Девушка пела о том настоящем, что существует внутри каждого человека, что заставляет каждого человека по-настоящему жить: плакать и смеяться, страдать и любить; о страхах, которые прячутся глубоко, на самых задворках нашего подсознания: о драконах, пожирающих душу, о чудовищах, раздирающих сердце; о маленьком ребенке, живущем внутри каждого человека, о ребенке, загнанном в угол и наказанном неизвестно за что, которому страшно и больно в стране этих безумных взрослых догм и навязанных правил игры… Было странное ощущение того, что ты на самом деле давно все это знаешь, только почему-то никогда не находишь нужным облекать это знание в слова, или, может быть, просто боишься… А теперь, когда все это прозвучало вслух, ты можешь подписаться под каждым словом, потому что абсолютно то же самое много раз шептало тебе твое сердце…
Лиана перевела дух только тогда, когда объявили перерыв, и солистка скрылась в гримерке за сценой.
