Игра в классики - страница 8

Я не хочу писать о Рокамадуре, по крайней мере сегодня, для этого нужно получше разобраться в себе и оставить позади все то, что отделяет меня от центра. Я всегда упоминаю про центр, хотя у меня нет никакой гарантии в том, что я знаю, о чем говорю, я просто попадаю в примитивную геометрическую ловушку, с помощью которой мы пытаемся упорядочить нашу западноевропейскую жизнь: земная ось, центр, смысл существования, «пуп земли»[42] — названия, вобравшие в себя тоску индоевропейских поколений. Даже мое нынешнее существование, которое я порой пытаюсь описать, Париж, по которому что-то гонит меня, словно осенний лист, даже это не удалось бы осмыслить, если бы в нас не билось то мучительное беспокойство, с которым мы стремимся найти ось вращения, и найти первоосновы всего сущего. Сколько слов, сколько названий для обозначения все того же беспорядка. Иногда я убежден в том, что глупость имеет форму треугольника и что, если восемь умножить на восемь, получится безумие или собака. Обнимая Магу, это конкретизированное выражение туманности, я думаю о том, что сделать ли фигурку из хлебного мякиша, или написать роман, который я никогда не напишу, или ценою жизни отстаивать идеи освобождения народов — смысла столько же. Маятник продолжает свои безостановочные колебания, и я снова обращаюсь к успокоительным категориям: пустяковая фигурка из хлебного мякиша, бессмертный роман, героическая смерть. Я расставляю их по местам, от меньшего к большему: фигурка, роман, героизм. Оцениваю их по шкале ценностей, так хорошо разработанной Ортегой, Шелером:[43] эстетическое, этическое, религиозное. Религиозное, эстетическое, этическое. Этическое, религиозное, эстетическое. Фигурка, роман. Смерть, фигурка. Мага щекочет меня языком. Рокамадур, этика, фигурка, Мага. Язык, щекотка, этика.

(-116)

Третья бессонная сигарета Орасио Оливейры, который курил сидя на кровати, догорела; один или два раза он легко провел рукой по волосам Маги, которая спала рядом с ним. Было раннее утро понедельника, воскресный вечер и ночь они провели читая, слушая пластинки и по очереди разогревая кофе или заваривая мате.[44] К концу квартета Гайдна[45] Мага уснула, а Оливейра, которому надоело слушать музыку, выключил проигрыватель, не вставая с кровати; пластинка прокрутилась еще несколько раз, но из граммофона уже не вылетел ни один звук. Неизвестно почему, эта бессмысленная инерция напомнила ему бесполезные на первый взгляд движения, свойственные некоторым видам насекомых, а иногда детям. Ему не спалось, он курил у открытого окна, глядя на окошко мансарды, где иногда появлялся скрипач, который допоздна пилил свою скрипку. Было нежарко, но Мага согревала ему ногу и правый бок; он немного отодвинулся, подумав, что ночь предстоит долгая.

Ему было хорошо, как бывало всегда, когда им с Магой удавалось до конца довести свидание, не поссорившись и не поругавшись. Его мало интересовало письмо брата, толстого адвоката из Росарио,[46] который извел четыре листа почтовой бумаги, чтобы напомнить Оливейре о том, что тот пренебрегает своими семейными и гражданскими обязанностями. Письмо доставило Оливейре подлинное наслаждение, и он прикрепил его скотчем к стене, чтобы друзья тоже смогли разделить с ним удовольствие. Единственно важным в письме было подтверждение о денежном переводе через черный рынок, которое его брат деликатно называл «финансовым подтверждением». Оливейра подумал, что теперь он сможет купить кое-какие книги, которые ему хотелось прочитать, и дать три тысячи франков Маге, пусть потратит их, как ей заблагорассудится, — скажем, купит плюшевого слона почти в натуральную величину, чтобы поразить Рокамадура. Утром нужно будет зайти к старику Трую и забрать письма из Латинской Америки. Выходить из дома, что-то делать, что-то забрать — все это не способствует нормальному сну. Забирать — ну и выражение. Делать. Делать что-то, делать добро, делать пись-пись, делать время, чередовать разные действия, будто тасуешь колоду карт. Но за каждым из этих действий кроется протест, потому что любое «делать» означает выйти и пойти куда-то, передвинуть что-то с одного места на другое, войти именно в этот дом, вместо того чтобы войти или не войти в соседний, то есть любое действие предполагает первоначальную недостаточность, что-то еще не сделанное, но что может быть сделано, подразумеваемый протест против ряда очевидных незавершенностей, против убывания или недостаточного количества чего-то, что уже есть. Полагать, что действие может наполнить до краев или что сумма действий может реально соответствовать жизни, достойной так называться, — иллюзии моралистов. Надо чаще отказываться от действия, потому что отказ — это и есть протест в чистом виде, а не его маска. Оливейра закурил еще одну сигарету, и это незначительное действие вызвало у него ироническую улыбку, — как бы то ни было, но ему пришлось совершить это действие. Поверхностный анализ был не в его духе, это почти всегда чревато отвлеченностью и игрой словами. Единственное, что было определенно, — это тяжесть в желудке и почти физическое ощущение, что все идет не так, как надо, и почти никогда и не шло как надо. Пожалуй, он бы не стал называть это проблемой, просто он давно уже отказался участвовать в коллективной лжи и отверг ожесточение одиночества, от которого спасаются изучением радиоактивных изотопов или анализом деятельности президента Бартоломе Митре.