Игра в классики - страница 7

из всем известного изречения[36] — никакое не ergo, оно и рядом с ним не стояло, потому мы и шли всегда не по тому берегу, итак, я встретил Магу, которая, сама того не ведая, стала моим свидетелем и моим соглядатаем и безмерно восхищалась моими обширными познаниями и явным превосходством в области литературы и даже cool jazz,[37] что для нее было окутано полнейшим мраком. Из-за всего этого я чувствовал к Маге нечто вроде притяжения-отталкивания, нас тянуло друг к другу по законам диалектики, по принципу взаимодействия между магнитом и стальной стружкой, между нападением и защитой, между мячом и стенкой. Думаю, Мага питала некоторые иллюзии на мой счет, — должно быть, она считала, что я излечиваюсь от предрассудков и перенимаю ее восприятие жизни, всегда такое необременительное и поэтичное. Среди непрочного ощущения счастья, во время этой зыбкой передышки, я протягивал руку и натыкался на спутанный клубок Парижа, на его непознаваемую сущность, запутанную даже для него самого, на густую взвесь его ауры и того, что вырисовывалось за окном, — облаков и мансард; так что это нельзя было назвать беспорядком, мир следовал своим путем незыблемо и стабильно, каждая деталь крутилась в своем пазу, и все вместе составляло единый клубок из улиц, деревьев, имен, месяцев. Это был не тот беспорядок, который мог бы принести освобождение, это были грязь и нищета, стаканы с недопитым пивом, чулки, брошенные в углу, постель, от которой пахло сексом и потом, женщина, которая гладила мое бедро тонкой, почти прозрачной рукой, — запоздалая ласка, которая лишь на короткое время могла вырвать меня из этого бдения в полной пустоте. Всегда было слишком поздно, потому что, сколько бы раз мы ни занимались любовью, счастье — это что-то другое, может быть, более грустное, чем эта умиротворенность и это наслаждение, оно должно быть похоже на то, как будто ты увидел единорога, или попал на остров, или как будто бесконечно падаешь вниз среди полной неподвижности. Мага не могла знать, что мои поцелуи открывают мне нечто неизмеримо большее, чем она сама, что я как бы покидаю свою оболочку, оказываясь в другом измерении, и, словно отчаянный лоцман, стою на черном носу корабля, который разрезает волны времени, оставляя их за собой.

В те дни пятьдесят какого-то года мне стало казаться, что я загнан в пространство между Магой и пониманием того, что все должно измениться.

Было бы глупостью восставать против мира Маги и мира Рокамадура, поскольку внутренний голос говорил мне, что едва я обрету независимость, как тут же перестану чувствовать себя свободным. Будучи лицемером, каких мало, я раздражался оттого, что кто-то наблюдает, какая у меня кожа, ноги, как я развлекаюсь с Магой, за этими попытками попугая, который сидит в клетке и сквозь ее прутья читает Кьеркегора,[38] и, думаю, особенно меня раздражало то, что Маге даже в голову не приходило, что она мой соглядатай, и что она, напротив, была убеждена в моей суверенной самодостаточности; впрочем, нет, больше всего меня злило то, что никогда я не был так близок к свободе, как в те дни, когда чувствовал себя загнанным в мир Маги и когда стремление освободиться было признанием моего поражения. Мне было больно сознавать, что ни изобретенные мной удары судьбы, ни ширма манихейства,[39] ни все эти глупости моих жалких раздвоений не помогали мне просто подняться по ступенькам вокзала Монпарнас, куда Мага притащила меня, чтобы съездить навестить Рокамадура. Почему не принять то, что уже произошло, не пытаясь это объяснить, не изобретая таких понятий, как порядок и беспорядок, свобода и Рокамадур, будто расставляешь горшки с геранью во дворике на улице Кочабамба?[40] Наверное, надо оказаться на самом дне глупости, чтобы найти задвижку на дверях уборной или на калитке Гефсиманского сада. Я поначалу удивлялся, как фантазия Маги дошла до того, чтобы додуматься назвать сына Рокамадуром. Сидя в Клубе, мы до отупения пытались найти этому объяснение, но Мага сказала только, что мальчика назвали как и его отца, а поскольку тот бесследно исчез, будет лучше, если сына будут звать Рокамадур, и что лучше ему расти за городом, у кормилицы. Порой Мага неделями не заговаривала о Рокамадуре, и это всегда совпадало с периодами ее надежд стать камерной певицей. Тогда приходил Рональд, склонял над пианино свою лохматую рыжую голову ковбоя, и Мага принималась голосить Гуго Вольфа, да так яростно, что заставляла вздрагивать мадам Ноге, которая в соседней комнате нанизывала пластмассовые четки, которые носила продавать на Севастопольский бульвар. Нам больше нравилось, когда Мага исполняла Шумана, однако все зависело от расположения звезд на небе и от того, что мы собирались делать вечером, ну и от Рокамадура, потому что, стоило Маге вспомнить о Рокамадуре, пение шло ко всем чертям и Рональд, оставшись у пианино один, мог сколько душе угодно разрабатывать свои идеи бибопа