– На море – равняйсь! – Гурьянов не спеша прошелся вдоль застывших рядов. Строй перед ним стоял молодой, восемнадцатилетний, новенькие, не застиранные еще гимнастерки топорщились и пузырились из-под ремней, и ребята, старательно выпятив грудь и чуть не сворачивая шеи, держали равнение на море.
– Вятский? – спросил Гурьянов у запевалы.
– Так точно, тва-гва-сержант! – с такой громкостью грянул парень, что Гурьянов невольно отпрянул.
– Тихо ты! Ну, горло!.. Ладно, земеля, хорошо спели. А за здоровую песню – вольно, сымай портки!
Под громкоголосое солдатское «ура!» полетели на землю гимнастерки и брюки, и в теплые морские волны сигали литые солдатские тела, и прожектор, которым баловались на вышке постовые, шаря лучом по волнам, слепил глаза и высвечивал озорной ор и дурашливую – в воде – потасовку.
Выбравшись по якорной цепи на баржу и отряхнувшись от воды, Гурьянов лег на палубу рядом с Фенькой, растянулся раскованно.
– Мить, – сказал Фенька, глядя на отходивший от причала туристический лайнер. – Давай домой не поедем, а? Как приказ выйдет – сразу на Север. Чего мне к тетке ехать?
– Тебе к тетке, а мне к матери, – сказал Гурьянов, тоже глядя на красавец теплоход.
– Митя, а ты… – осторожно сказал майор. – Ты не думал на сверхсрочную остаться?
– Как это? – удивился Гурьянов, и все остальные тоже удивленно поглядели на майора.
– А так, – сказал майор. – У нас, в школе собаководства. Звание получишь, квартиру. Я ходатайство напишу.
– Да вы что! – усмехнулся Гурьянов. – Нет, мне погулять надо, домой съездить.
– А ты съезди. Съезди и назад. Ты сейчас не решай, подумай.
Низко и призывно прогудел теплоход. Фенька, Гурьянов и остальные поглядели на него. Неслышно и невесомо скользя по сиренево-вечерней воде, расцвеченный огнями и музыкой огромный туристический лайнер шел мимо них к выходу в открытое море.
Кирзовые ботинки увязали в теплом желтом песке и крошеном ракушечнике. По черноморскому пляжу шел комендантский патруль – красивый молоденький лейтенант с тонкими усиками, сержант Гурьянов и ефрейтор Бурков. На рукавах, повыше локтя, красные повязки. А вокруг – лежбище курортников в разгар бархатного сезона, блондинки, брюнетки, визг транзисторов, шлепки по волейбольному мячу.
Лейтенант, приглядываясь в основном к женскому контингенту, увидел все же на песке и чью-то военную форму, подошел к загоравшему хозяину.
– Комендантский патруль. Вашу увольнительную.
Компания девушек то ли случайно, то ли заигрывая с лейтенантом, угодила в них цветным мячом, и Гурьянов уже хотел носком ботинка послать им мяч обратно, но тут увидел: в стороне, под брезентовым тентом, рядом с пляжной палаткой стоят голубой «жигуленок», две красные «Явы» и два мотороллера. И здесь же, возле палатки, та самая девушка, которая мчалась тогда на мотороллере по шоссе. Сейчас она устало гонялась за молодым пятнисто-серым догом. Дог, по-щенячьи играя, таскал в зубах ее босоножку, дразнил, подпускал девушку совсем близко, припадая мордой к земле и выжидая, когда она подойдет ближе, а затем легко, одним прыжком отскакивал в сторону и мчался по кругу, кося хитрыми желтыми глазами. Он был поджар и породист, этот годовалый дог, но была в его прыжках и беге какая-то кургузость – задние лапы он ставил чуть шире передних и не разгибал до конца.
– Отдай! – звала его девушка. – Атлас, ну отдай!
В легком купальнике, с персиковым загаром, распущенными волосами и чуть влажными губами она была так красива, что даже лейтенант застыл на месте. Звали девушку Люсей, но Гурьянов узнает ее имя несколько позже.
С моря, на ходу обтираясь полотенцами, шли к этой палатке парни и девушки Люсиной компании.
Наконец Люся поймала дога за ошейник – или дог позволил себя поймать – и стала отнимать босоножку, но дог не выпускал, выворачивал морду.
– Отдай! Я кому сказала!
Гурьянов подошел, наклонился к собаке, одной рукой взял босоножку совсем рядом с зубами дога, а другой рукой отвернул догу ухо и несильно дунул в него. Челюсть у собаки тут же разжалась, Гурьянов протянул босоножку хозяйке, сказал хмуро:
– У вас дома паркет?
– Что? – изумилась она такому вопросу.
