Увы! Разговориться ему помешал стук в стену.
Он встал.
— Ой! — пискнула я. — А лоджию я забыла прибрать!
— Прибирайте! — разрешил он и пошел к двери.
Вернулся довольно скоро, походил по комнате, произнес:
— Бедная Фимочка! Она уже совсем плоха. Видимо, скоро умрет.
— Это она вам стучала?
— Нет, медсестра Аллочка. Я ей помогаю Фиму переворачивать, чтообы сменить постельное белье. Мы ведь с Фимой давно знакомы. Когда-то, в пятидесятых, я писал рецензии на кинофильмы, где она играла. Ее называли «королева комедии», и вот…
— Мне сказали, она с плохим характером…
— Миленькая, — старик воздел руки кверху, — кто же это к старости сохраняет хороший характер! Я, например, бываю тоже звероват…
И он вдруг так посмотрел на меня, таким тяжелым взглядом, что мне стало страшно. Или он уже понял, раскусил мою игру?
Но наглядно оробеть и струсить? Это было бы ещё хуже. И потому я, улыбнувшись, сказала:
— Старые люди не виноваты, если у них характер портится… Они много пережили…
— Куда уж больше! И Мордвинова, и Серафима по пять лет в лагере отсидели, под Магаданом.
— Значит, они подружки?
— Ничуть не бывало! — старик замотал головой, словно стряхнул с неё нечто налипшее, посмотрел на меня исподлобья и внезапно произнес врастяжку:
— Серафима грозилась Мордвинову уничтожить… убить… да… вот именно…
Я сделала широкие глаза.
— Именно, именно… Уничтожить. Она мне так и говорила: «Убью! За все!»
— Боже мой! Такая старая женщина и такое… Почему? Зачем? Есть же Бог! Грешно-то как…
Старик накинул на плечи шелковый синий халат, сел в кресло, сгорбился.
— А потому, миленькая, что Фимочка претерпела от Мордвиновой кровную обиду. Мордвинова что в жизни, что на сцене — хрусталь, героиня, порыв и чистота… Фимочка же… Фимочка в лагере вела себя… скажу мягко… куртуазно, легкомысленно. Охранникам нравилась. За это и получала поблажки. Мордвинова же и там держалась Любовью Яровой. Еще прежде, ещё в тридцатых, Табидзе был около года мужем Фимочки. Ушел без вещей к Томочке Мордвиновой и навсегда. Фимочка этого до сих пор простить не может… Но зачем я тебе это все рассказываю? Да некому еще… Один я! Жена умерла… Человеку нужен другой, душу отвести… Или неинтересно?
— Что вы, что вы, ужасно интересно!
— Последней ядовитой каплей для Фимы стало то, как восприняла её мемуары Мордвинова. В мемуарах этих под названием «Осенние думы» она насочиняла, естественно, с три короба. Про единственный поцелуй в снежную метель, когда встретились колонна мужчин и колонна женщин. Про особый аромат этого божественного поцелуя. Она этот отрывок решилась читать здесь, на воскресном вечере… Ей аплодировали со слезами на глазах. Одна Мордвинова встала и брякнула: «Завралась ты, Фима! Всю себя сахарной пудрой осыпала. Побойся Бога!»
— Ну и дела! — отозвалась «Наташа из Воркуты». — Вот как бывает-то…
Старик призакрыл рот расставленными пальцами и проговорил:
— На третий день после этого вечера и погибла Мордвинова. Кто-то повесил ей в комнату кипятильник всухую. Ну и тот вдребезги, ну и пожар… Сижу, думаю: как? Кто? Или Фимочка, все-таки, сдержала слово и сотворила… отомстила? Могла! Могла!
В дверь постучали. На пороге появилась хрупкая девушка с осиной талией, в белоснежном халате.
— А вот и Аллочка! — словно бы уж очень обрадовался старик. — А вот и наша «скорая помощь»! Медсестричка наша!
Аллочку я узнала сразу. Такое миниатюрное курносенькое, глазастенькое создание с кукольным лицом. Это она суетилась возле тела гардеробщицы, делала ей уколы… Чтобы казаться повышел, носила туфли на высоком каблуке и высокий, как папаха, кокон из жестко накрахмаленной марли.
На меня она посмотрела с доброжелательным интересом:
— Новенькая? Будем знакомы — Алла. А вас? Георгий Степанович, наверное, вас немного заговорил? Ничего не поделаешь — у нас удивительно интересный народ, все таланты, у всех потрясающие биографии. Георгий Степанович, ну как бы я без вас! Володя уехал… Не лежать же Серафиме Андреевне на грязных простынях… Огромное вам спасибо!
— Что вы. Что вы! — явно польщенный, Георгий Степанович развел руки так, словно собрался Аллочку обнять, если, конечно, она захочет того.
