Впрочем, пришла на ум Алина Голосовская, раскрасавица Алиночка, которой очень хотелось прорваться в «высший свет» нынешнего темного дня, позабыть-позабросить свою мать-уборщицу и сырую коммуналку на первом этаже пятиэтажки. И ведь свершилось! Мы с Маринкой онемели, когда вдруг вся в белом, воздушном, блескучем, вышла из белой же машины наша стервочка Алиночка, белокурая бестия, которая в мать швыряла тапками и кричала ей: «Нищенка! Зачем рожала? Чтоб и я в тряпье вонючем ходила?» Вот, значит, вышла, вся такая заморская, а рядом с ней примостился мозглячок коротконогий, ушки врастопырку, зато весь в белой коже с золотыми пуговицами…
— Девочки! Это я, я! — позвала. — Познакомьтесь — это мой муж Денис, «торговля недвижимостью». Мы только что из Лондона.
Ох, ты, ох, ты… А чем кончилось? Звонит периодически и ноет:
— Вам-то хорошо, вы свободные, а мне без телохранителей никуда нельзя. Денис не разрешает. Сижу с двойняшками под замком, психую. Десять комнат… Хожу. Конечно, горничная тут, няня, кухарка, но скука! А ему некогда. Приедет с работы и завалился…
Я только об Алексее не думала в ту ночь. Не думала и все. И даже не позвонила. Не до того…
— Какая же я была дрянь! Какая же я была дрянь! — бормотала Марина в мокрую от слез рубашку Павла. — Я ему житья не давала, все учила, все дергала… А он терпел. Он был удивительно терпеливый…
Я пробовала сбивать её с этих неубедительных, навязчивых мыслей, но бесполезно… Тетя Инна, её мать, сначала тоже ходила-бегала по комнате, спрашивала ни у кого:
— Как же так? Как же так?
Схватила Маринку в охапку, стала уверять:
— Бог поможет! Бог не оставит! Пропади пропадом все это наследство! Зачем оно тебе понадобилось? И ваза ещё эта… Не имели и не надо. Нельзя нам претендовать! Мы маленькие, безденежные людишки, у нас нет зубов! Я училась играть на рояле и учила других! Ничего кроме! Где это треклятое завещание? Где? Сейчас же порви и забудь!
Она, эта небольшая женщина с седой загогулиной на затылке, и впрямь была решительна. Когда умер муж, а Маринка захотела жить с Павликом отдельно, — без сожалений разменяла свою неплохую трехкомнатную на две однокомнатные и первой, вместе со свой престарелой матерью перебралась на новое место жительства… Вот почему я, все-таки, проявила предусмотрительность, сходила в переднюю, вынула из Маринкиной сумки завещание и переложила его в свою. Там разберемся…
— Вот я, вот я, — мать убеждала Маринку почти без передышки, — вот я лишилась работы… копейки же в училище платят… учеников нет… и пошла торговать колготками… и ничего, если не предъявлять к жизни завышенных требований. Тридцать-пятьдесят рублей можно иметь в день… Конечно, в мороз холодно, в жару жарко, но если не претендовать… не вспоминать через каждую секунду: «Ах, я ведь интеллигентка… Умею на рояле, на скрипке… Мне пальцы следует беречь…» Поменьше предрассудков! Это же аксиома: мы поставлены на грань выживания! Я, когда стала в церковь ходить, это нам ещё одно испытание дано. Значит так надо…
Им было не до меня. Я ушла, тихонько прикрыв дверь. Я хотела двигаться — шагать, ехать в транспорте, ни о чем не думать. Мне было страшно думать, опасно. Но голова работала, выдавая то вопрос, то ответ: «Смерть Мордвиновой и убийство Павла не имеют прямого отношения друг к другу? Скорее всего, имеют. Как-то связаны. Как же? Как? Что, если Павла убили не за вазу… Если ваза вовсе не такая уж дорогая… Если его убили, чтобы запугать Маринку? За дачу. Чтобы не претендовала. Если дача бешеных деньжищ стоит… А мы даже не глянули на нее… Зачем Сливкин звонил из Рио? Такой уж сердобольный, совестливый?»
Надо было с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем? С Одинцовой? Но час ночи… Надо дожить до утра.
Утром дребезжащий голос одинцовской бабушки ответил:
— Уехамши. В Хабаровск, что ли… Когда будет? А кто ж её знает…
Позвонил Алексей.
— Что с тобой? Куда ты делась? Я ждал, ждал…
— Убили Маринкиного мужа.
— Как? За что?
— Долгая история… Много неясного.
— С тобой все в порядке?
— Вроде, все…
— Татьяна, хочешь, я сейчас же…
— Хочу.
Едва выбрался из машины — схватил меня, обнял, заговорил:
