— А родителям она рассказала совсем другое. Вы хотели заняться с ней любовью, но она не согласилась.
Хэзлтон тоже склонился к нему.
— Вы целоваться не любите, не так ли? Вы хотели ей показать, чем вас наградила природа, хотя это не Бог весть что. Это ее напугало, да?
— Вы позвали жену на помощь, — продолжал Плендер. — Думали, втроем будет лучше, чем вдвоем, что вас это расшевелит. Но все обернулось худо…
Вэйн, развернувшись на стуле, крикнул своим мучителям:
— Нет, нет, не было этого!
— Хорошо, расскажите нам, как это было, как все произошло.
— Я хочу сказать совсем другое. Я не могу, уже годы не могу, ни за что бы не смог, даже если б хотел.
Полинг вышел, тихонько прикрыв двери. Никогда не любил допросы, походившие на игру кошки с мышкой, хотя понимал, что иногда это нужно. Но когда почти через час он вернулся, Вэйн все еще не сознался. Галстук у него сбился набок, элегантный костюм утратил форму, хоть никто его не касался, на лице следы высохших слез. Полинг поблагодарил его за сотрудничество и отправил в патрульной машине домой.
— Нюхом чую, Вэйн не убийца, — сокрушенно сказал Хэзлтон. — Что-то за ним есть, но не убийство. Господи, ну и духота… — Он снял пиджак, рубашка на спине и подмышками была мокрая от пота.
— Но пишущая машинка…
— М-да… Что будем делать?
— Будем приглядывать за ним. Непрерывно. Если тут замешана какая-то девушка или женщина, должны же они где-то встретиться. И потрепите ему нервы, пусть знает, что за ним следят.
Когда Поль вернулся домой, Элис играла в бридж с собой по учебнику. Курила одну из своих тонких сигар, и в пепельнице были уже три окурка. Поль сообщил, что с понедельника его направляют на специальный курс и что он был в полиции на допросе.
— Я не хочу об этом ничего знать. Когда-то это могло меня интересовать, но не теперь…
— Говорю тебе, я могу потерять место.
— Найдешь другое.
— В полиции меня обвинили, что я убил ту девушку. И служанку Сервисов тоже. Обвинили впрямую.
— Какой душный вечер. — Сбросив платье, Элис осталась лишь в бюстгальтере и слипах. — И что ты переживаешь?
— Знаешь ведь, что я их пальцем не тронул, ты же должна это знать.
Пожав плечами, она снова села.
— Полагаю, что «большой шлем» можно разыграть, если будет заходить партнер.
— Элис…
— Почему ты считаешь, что я должна это знать? Я не знаю ничего о тебе, ты не знаешь ничего обо мне. Если идешь в кухню, можешь принести мне бокал лимонада. Я хочу пить.
Это было в четверг вечером.
Глава XVIII
Страницы дневника
Июль.
Перечитывая последние записи, снова задаюсь вопросом: для кого я это пишу? Ответ: для себя. Да, но и для всех остальных тоже. Обращаясь к кому-то, не знаю к кому. Мой Идеальный читатель все поймет и все простит. Да, не сомневаюсь, ему будет что прощать.
Но прежде всего Идеальный читатель оценит мой талант. «Здорово сыграно», — скажет он, и я вижу, как восторженно мне аплодирует. Люди и не знают, как я талантлив. Это моя тайна. Мэтр говорил: «Славы, за которой так гонится весь свет, я не коснусь рукою, а презрительно отшвырну ногой».
Но и Фридрих Ницше жаждал признания друга, единственного друга. Вспомните названия глав в «Эссе Хомо»: «Почему я такой умный», «Почему я такой талантливый», «Почему я пишу такие мудрые книги». Как и Мэтр, я пишу для человека, который меня поймет. Это не Бонни. Она глупа, мое орудие, не больше. Она во власти страстей. А я их использую, я выше их.
В ту ночь ко мне явился Клейтон, чего не было уже многие годы. Мы вместе шли купаться, вода была ярко-ярко-синей (я знал, что она синяя, хотя и не видел этого, во сне я никогда не вижу красок). Я плыл под водой и видел ноги Клейтона, они шевелились, как бледные листья. Потом исчезли. Что-то сжало мне горло. Я знал, что это руки Клейтона, и заметался, чтобы вырваться. И тут проснулся, весь дрожа, в мокрой пижаме.
И вспомнил Клейтона, моего любимого брата. Такого умного… Дома у нас, наверху в мансарде, где постель была втиснута в угол под скатом крыши, так что я всегда стукался головой, когда садился, Клейтон вечно мучил меня загадками.
Вопрос: Ты хотел бы быть глупее, чем выглядишь, или выглядеть глупее, чем есть?
