— А не лучше ли к Гантоверу? — проговорил Николай Андреевич.
Лавишев комично поклонился.
— Благодарю! Я еще не хочу умирать с голоду. Что мы найдем у твоего Гантовера? Нет, к Иберкампфу, и никаких. У вас есть запасное платье? — внезапно обратился он к Кисельникову. — Впрочем, если и есть, то сшито по провинциальной моде; следовательно, не годится. Мы с вами почти одного роста. Не побрезгуйте, наденьте мое. Вам пойдет красный фрак; я его только один раз надевал. Заметьте, у меня правило: никогда не надевать дважды одного и того же костюма. Согласны? Григорий, Григорий! — крикнул Лавишев, дергая в то же время шнурок звонка. Лакей вбежал как ошалелый. — Проведи их милость в мой кабинет и помоги одеться, — приказал хозяин. — Возьми мой красный фрак, лосины, ботфорты… Одним словом, третьего дня я надевал. Маленький парик достань для них… Знаешь, что из Парижа прислан. Букли, смотри, вели завить потуже. Ну, иди! Александр Васильевич, он вас живо оденет. А мы пока, Коля, пойдем посмотреть моего нового «араба». Я тебе скажу, не лошадь, а огонь. Да вот сам увидишь.
Кисельняков пошел вслед за лакеем, а Свияжский и хозяин отправились смотреть нового «араба».
— Издалече изволили приехать, ваша милость? — спросил лакей, помогая Александру Васильевичу одеваться.
— Из-под Елизаветграда.
— Не слыхал о таком месте; должно, далече. Позвольте, ваша милость, я вам кружавчики оправлю. А, небось, хорошо теперь там-то, в ваших местах: цветы и всякое произрастание. Не то, что здесь. У нас жизнь столичная.
— А что же, хотел бы ты в деревню?
— Ну, этого не скажу. Потому там что же? Хлеб, квас да маята. Здесь мы и сыты, и прочее… Дозвольте камзольчик застегну. А паричок как раз по вас. Очень, доложу вам, фрак этот идет вашей милости и сидит без морщинки. Косица прямо ль лежит? Так, совсем все как следует.
Выйдя по окончании переодевания в гостиную, Александр Васильевич не застал в ней никого: очевидно, приятели все еще любовались «арабом». Молодой человек воспользовался этим временем, чтобы взглянуть на отведенное ему Лавишевым помещение. Поднявшись на третий этаж, он застал там хлопотавшего Михайлыча. У старика глаза были мутны, щеки сильно порозовели.
— Александр Васильевич! — воскликнул он, всплеснув руками как-то уж со слишком большим жаром. — Да тебя, право, не узнать. Совсем фон-барон. Н-да! Питер — это, я тебе скажу, штука. Однако в какой мы дом, то есть, попали? Куда, скажи, сделай милость, нам этакие палаты? Десять комнат! И везде мебель, везде… И даже эта самая музыка. Пальцем ткнешь — играет. А только пылищи! Н-ну… Порядки здесь вообще… особенные порядки. Приехали — перво-наперво по шкалику анисовой. Хорошая водка, что говорить, Прошка у коней так и завалился.
— Как у коней? Что такое?
— Ну да. Пошел им овса насыпать, упал между коников и захрапел. Я уж его и не будил — пусть спит. Сам овса засыпал. Надо правду сказать — всего вволю. А только бестолочь такая, что… ну-ну! Приехали мы, чего уж говорить, голоднехоньки. Ну нас сейчас честь-честью: «Есть хотите? Пожалте!». Анисовки это, того-сего…
— Простой водки не подавали?
— Как не подавали? Под-давали. И даже очень. Едим-едим… Все какие-то пичужки, телятина и вообще фрухты… Спрашиваю: «А когда ж, братцы, щи-то?» — А они как фыркнут. «У нас, — говорят, — щей не водится, да после бекасов (такое слово надо ж выдумать: бекасы!) щи и не к месту. Не хочешь ли зуппу[4]?». Попробовал — водица с крупой, однако, съел. После наливкой запили и какую-то пастилу к ней давали.
Старика заметно качнуло.
— А наливки-то, видно, Михайлыч, ты порядочно выпил? — укоризненно произнес Кисельников. — А я еще надеялся на тебя, Михайлыч!
— И можно надеяться. Глянь, постели устроил. Твоя — там, моя — здесь.
— Мягкая у тебя постель? Да, кажется, коротка тебе?
— Зачем коротка? Гляди! — И старик, забравшись на устроенное им ложе из дорожных пуховиков и тулупов, чуть не с головой ушел в мягкие подушки. — Хор-ро-шо, — с наслаждением потягиваясь, сказал он.
— Ты полежи, а я сейчас приду, — промолвил Александр Васильевич, и ушел, оставив своего верного дядьку сладко дремлющим на мягком ложе.
