— Присядем здесь и подождем. Вероятно, он скоро выйдет, — сказал Николай Андреевич, сев в кресло и пододвигая к себе сборник старинных немецких гравюр.
Кисельников принялся расхаживать по гостиной, рассматривая картины.
«Все выходит совсем-совсем не так, как мы с отцом предполагали, — думал он. — Вместо Свияжских я очутился вот где, да чуть ли не здесь и поселюсь. Чудно! А гвардия-то моя все же, кажется, тю-тю».
Словно в ответ на его мысли раздался голос до сих пор молча рассматривавшего гравюры юного Свияжского:
— Знаете, что хотел бы я вам посоветовать? Не старайтесь вы поступать в гвардию. Мой отец прав: для службы в ней нужны очень крупные средства. Без них вы не будете равным с товарищами. Да и кроме того, настоящая служба в армии, а в гвардии — больше забава. Кто хочет быть настоящим военным, тот должен пройти через армейскую лямку. Если вы согласитесь служить в армии, мы вас живо устроим: через несколько недель будете офицером. Я и сам перешел бы в армию, если бы отец…
В этот момент в дверях появился мужчина лет тридцати: среднего роста, стройный, с красивым, добродушным лицом. Щеки у него были слегка подрумянены, брови подведены; на нем были голубой шелковый фрак, белый камзол с украшенными бриллиантовыми «розами» золотыми мелкими пуговицами, синие бархатные панталоны в обтяжку, белые шелковые чулки и легкие башмаки синего сафьяна с высокими красными каблуками и золотыми пряжками. В левой руке он держал огромный черепаховый лорнет, правой посылал воздушные поцелуи Николаю Андреевичу.
— Долго ждал, а? Что давно не заглядывал? А мы вчера у Винклерши всю ночь в фараона[2] жарили. И, представь, я выиграл! — заговорил Лавишев, облобызавшись с Николаем Андреевичем и поклонившись Кисельникову.
— Занят был. А у меня к тебе, Петр, дельце есть.
Лицо Петра Семеновича приняло скучающее выражение.
— Терпеть не могу дел!
— Да это не трудное. Пойдем немножко пошептаться.
Свияжский отвел приятеля в дальний угол и стал говорить ему про Александра Васильевича. До Кисельникова долетали восклицания Лавишева: «Конечно! Отчего же нет? С величайшим удовольствием! Что, мне жалко, что ли? Все равно комнаты стоят пустыми. Обучим, обучим».
По окончании переговоров Свияжский, лицо которого сияло удовольствием, познакомил Кисельникова с Лавишевым.
— Вот он самый и есть тот провинциал, о котором я тебе сейчас говорил, — сказал он, обращаясь к Петру Семеновичу. — Александр Васильевич Кисельников, Надо из него сделать столичного жителя.
— Сделаем. Это нетрудно. Ведь вы не из обидчивых?
— Ой, нет! — помолвил юноша.
— Тогда и дело в шляпе. Пока что распорядимся! — Лавишев дернул шнурок звонка и сказал вбежавшему лакею: — Приготовь-ка третий этаж, почисть и прочее… Вот этот господин займет его. Я вас прошу, Александр Васильевич, остановиться у меня, сделайте мне честь. Туда снесешь и их вещи! — снова сказал он лакею. — Людей их и лошадей накормить. Одним словом, распорядитесь, чтобы все было как следует. Да поживей. Ступай!
— Благодарю вас, — с поклоном проговорил Кисельников по уходе лакея.
— Позвольте, кто вас учил так кланяться?
— Мой отец три года француза для манер держал, — не без гордости сказал Александр Васильевич.
— Верно ваш француз был из цирюльников. Разве так кланяются? Надо вот как. — И Лавишев сделал изящный поклон по всем правилам искусства того времени. — А ну-ка, повторите, — предложил он юноше.
Кисельников, красный от смущения, неловко поклонился, подражая Лавишеву.
— Ничего, привыкнете. А выньте-ка платок…
Вынимать и развертывать с шиком пестрый фуляр было одним из условий светскости. В движении Александра Васильевича, разумеется, никакого шика не оказалось. Лавишев и в этом наставил его, а затем стал заставлять его повернуться, надеть и снять шляпу, сделать поклон и т. д.; одним словом, усердно муштровал юного провинциала.
— Из него будет толк, Николай, — наконец сказал он Свияжскому, с улыбкой наблюдавшему за «уроком». — А теперь я хочу ку-у-шать, ку-у-шать, — протянул он нараспев, как капризный ребенок. — Я еще не фриштыкал[3]. Каково, а? Едемте к Иберкампфу поесть.
