— Долли, это мистер Хартрайт.
— Добрый вечер, — сказал я, снимая шляпу.
Она не двинулась с места и ничего не ответила, лишь кивнула. При этом свет из очага озарил ее лицо, позволив мне разглядеть широкий лоб, высокие скулы и рот, так плотно сжатый, что он скорее напоминал черный кратер между носом и челюстью.
— Бедная миссис Суинтон — ей теперь трудно вставать, — сказал мистер Харт вместо объяснения.
— Пожалуйста, не беспокойтесь из-за меня, — заверил я, хотя это было лишнее — она и не собиралась этого делать.
— Ну что ж, — негромко сказал мистер Харт, протягивая мне руку, — я вас оставлю.
— Спасибо, — поблагодарил его я.
— Надеюсь, от этого будет какая-то польза, — он улыбнулся. — Если будет, отплатите мне экземпляром своей книги.
Он повернулся к миссис Суинтон и сказал погромче:
— Спокойной ночи, Долли.
— Спокойной, мистер 'Арт, — пробормотала она.
Голос ее удивил меня — он был низкий, почти мужской. Она настороженно, словно дикий зверь, смотрела, как он уходит, и потом сказала:
— Он не задвинул крючок.
— Простите? — переспросил я.
— Крючок, — повторила она и сделала жест рукой, из которого я понял, что она имела в виду засов. — В такую ночку-то ветер дверь сорвет с петель, коли ее не пристегнуть, как надо.
Как бы подтверждая ее слова, дверь распахнулась, как только я к ней подошел, и сбила бы меня с ног, если бы я не отскочил в сторону. Мои попытки закрыть ее (нелегкие — слишком сильно было искорежено дерево) выглядели, наверное, забавно, потому что, когда я оглянулся на миссис Суинтон, она тряслась от беззвучного смеха. Увидев, что я на нее смотрю, она снова приняла суровый вид и сказала:
— Никакой ты не 'Артрайт.
— Что? — спросил я, слишком удивленный для любого другого ответа.
— Тебя взаправду не 'Артрайтом зовут, — сказала она, глядя прямо мне в глаза.
— А как же тогда? — спросил я со смущенной улыбкой, чувствуя комок в горле. Я затаил дыхание, на одно безумное мгновение уверенный, что она скажет: «Дженкинсон». Однако она просто посмотрела на меня еще несколько секунд, пожала плечами и сказала:
— Да ты мокрый весь. Подойди к огню, обсохни.
Я с благодарностью согласился, хотя вонь горелого жира, грязной одежды и немытого тела чувствовалась все сильнее с каждым шагом. Я справился с отвращением, заставив себя дышать через рот, чтобы меня не беспокоили запахи, и, подойдя поближе, увидел, что на самодельном столе рядом с ней рядами выложены свежевыпеченные пирожки. С балок потолка свисала сложная конструкция вроде «катушек», которые я видел в коттеджах Лиммериджа, только здесь она была закреплена на шкиве, а веревка позволяла поднимать и опускать ее, не вставая с кресла. Она как раз переложила на эту конструкцию с дюжину сухих пирожков. Должно быть, она заметила, как я на них смотрю, потому что сказала:
— Овсяные хлебцы. Хочешь попробовать?
От этой мысли меня замутило, но я не мог вежливо отказаться, так что потянулся за хлебцем.
— Нет, — сказала она, — его свежим есть надо, чтоб брюхо согреть; я тебе свежий сделаю.
Она взяла кусочек теста из миски у себя на коленях и быстро слепила небольшой диск. Когда она уложила его на камень в камине, я постарался убедить себя, что темные пятна на поверхности — от плохого освещения, а не от ее грязных пальцев. Я с трудом заставил себя взять у нее хлебец, откусить половину и сказать:
— Спасибо, очень вкусно.
— Нечего тебе стоять, — сказала она, указывая на старый стул, грубо укрепленный толстыми деревянными досками, которые были прибиты к ножкам и спинке и странным образом напомнили мне ребенка, который сидит на полу, обхватив колени руками. Стул этот, полускрытый в тени, стоял по другую сторону очага. — Священник говорит, ты в Обществе был, — сказала она, когда я сел. — И как оно тебе?
— Впечатление сильное, — ответил я. — Не знаю, слышал ли я концерт лучше, даже в Лондоне.
— Да ну? — сказала она со странной улыбочкой, которую я не сумел расшифровать, так что она меня встревожила.
— Да, зал прекрасный. А Свистун Альберт — просто феномен.
Она почти беззвучно презрительно фыркнула, и я не мог понять, на меня это направлено, на Свистуна Альберта или на Общество.
