Нет-нет, невозможно. Если бы там было что-то подобное, она бы не позволила Уолтеру найти следы, а он бы не стал молчать.
Почему я воображаю такие ужасы? Может, дело в том, что это место так напоминало подземелье?
Подземелье. Подземелье. Комната без света. Запертая дверь. Влажные стены, покрытые мхом. Ржавеющие наручники…
Крик разносчика на улице отвлек меня от размышлений, и я увидела, что мы въезжаем в Патни. Дорогу заполнили экипажи и телеги; тротуары были полны достойных скучных людей, которые думали только о том, не пойдет ли дождь и где капуста лучше и дешевле. Если бы они услышали, о чем я думаю, то наверняка решили бы, что я сумасшедшая.
Эта мысль меня слегка пристыдила (потому что, если больше хвастаться мне нечем, я всегда гордилась своим здравым смыслом), но потом мне пришло в голову воспользоваться своими фантазиями, превратив их в шутку: «Ну что, Уолтер, там был пленник в цепях? Может, папаша заперт в подвале уже пятьдесят лет и все еще стонет и жалуется?»
Я осторожно повернулась к нему, повторяя про себя эти слова. Его внимание все еще было обращено к записной книжке, и он добавлял то слово, то строчку, когда позволяло движение кэба. Что-то в его позе, в напряжении шеи и плеч сказало мне, вне всякого сомнения, что ему не будет смешно, и я снова потерплю неудачу.
Меня вдруг охватила ужасная усталость — сон будто подстерегал меня в засаде, хотела я того или нет, прижимая меня к сиденью и наливая веки свинцом. Никаких кошмарных снов, насколько я помню, не было — вообще никаких снов. Я проснулась через несколько минут (мы проехали примерно милю и были неподалеку от дома) от резкого хлопка. Как оказалось, этот звук издала записная книжка Уолтера, которая соскользнула с его колен на пол. Я на мгновение удивилась, что он не наклонился ее поднять, но тут увидела, что он тоже заснул, и подняла ее сама.
Нас учат, что дневники и письма священны и что нарушить их секрет — это самое черное бесчестье. Но как быть с записными книжками? Уж конечно (сказала я себе), это совсем другое дело — просто коллекция фактов, нейтральная, как колонка цифр, которая не может принадлежать одному конкретному человеку. Только когда я открыла первую страницу, я вдруг представила, что бы сама почувствовала, если бы обнаружила, что Уолтер копается в моей записной книжке без моего разрешения.
Я остановилась, но все же успела разглядеть один набросок. Это был не мрачный интерьер, которого я ждала, а вид на переднюю часть сада снаружи. Там были два маленьких одноэтажных крыла с оштукатуренными стенами и аккуратными черепичными крышами, а в центре — студия Тернера, где, должно быть, разговаривали мы с мисс Флетчер, пока Уолтер это рисовал (я едва могла разглядеть два призрачных полукруга в окне, которые могли быть нашими головами).
Но под ней было еще одно окно, которого я раньше не видела: круглое, с железной решеткой, полускрытое сплетением кустов.
За ним, должно быть, был подвал.
Он мне что-то напомнил — что-то неожиданное, хотя я не могла сразу сказать, что это было. Изогнутый верх, стекло (по крайней мере, на рисунке Уолтера) такое затененное, что оно выглядело, как пустая глазница, — что все это напоминало?
И тут меня словно ударило: наполовину погребенные в песке арки «Залива Байя».
Еще позже
Он вернулся. Я не представляю, где он был, и не хочу представлять, но он вернулся. Слава Богу.
Меня разбудил звук отворяемой двери. Я каким-то образом уговорила себя, что я все написала, и заснула за столом.
Я только что перечитала свои записи. Я не закончила. Я не описала, как мы приехали домой.
Когда мы выходили из кэба, я споткнулась. Уолтер меня поймал, но я успела подвернуть лодыжку. Должно быть, мое лицо исказилось от боли, потому что, когда я заковыляла к дому, опираясь на руку Уолтера, возница спросил:
— Супруга ваша не очень расшиблась, сэр?
Он ничего дурного в виду не имел. Но все же эти слова обнажили мое сердце так безжалостно, что даже мои бедные глаза, привыкшие к самообману, не могли не увидеть правды.
О Боже, я так несчастна.
