Парадную дверь открыл высокий лакей с седыми волосами и густыми темными бровями. Мэриан обратилась к нему легко и привычно, что меня удивило:
— Добрый день, Стоукс. Ваша хозяйка дома?
— Да, мэм.
Он провел нас через широкий вестибюль, уставленный мраморными бюстами, наверх, в большую гостиную. Она была обставлена по-современному, с толстым турецким ковром, резными дубовыми стульями; на зеленых стенах тесными рядами, словно кареты на Пикадилли, выстроились акварели. Над карнизом для картин стоял ряд японских тарелок (явно сделанных в самой Японии, а не в Стаффорде!), а над камином висел большой классический пейзаж кисти самого сэра Чарльза, как я решил, поглядев на слащаво-приторные цвета.
Когда мы вошли, с кушетки у окна поднялась необычно высокая женщина. На мгновение вечерний свет выделил ее силуэт, и ясно разглядеть я смог только ее голову, странно склоненную набок, как у птицы. Она подошла к нам, и я увидел, что ей около пятидесяти, одета она в мягкое зеленое платье, отделанное плетеной тесьмой, а ее все еще темные волосы просто стянуты назад и убраны в сетку. У нее был широкий неровный рот, который расплылся в искренней улыбке, когда она протянула руку Мэриан.
— Мэриан, — сказала она, — ты как на крыльях прилетела.
Голос у нее был негромкий, но четкий, и я различил легкий шотландский акцент. Она повернулась к лакею:
— Спасибо, Стоукс. Если кто-нибудь еще зайдет, меня нет. — Она тронула руку Мэриан и улыбнулась мне. — Тебе не пришлось связывать его и втаскивать в кэб, чтобы заставить прийти?
Мэриан рассмеялась:
— Леди Истлейк, это мой зять — сводный зять — Уолтер Хартрайт.
— Сводный зять, — со смехом повторила леди Истлейк. — Как сложно. Очень рада вас видеть, мистер Хартрайт, как поживаете? — Я пожал ее руку, а она огляделась, словно внезапно поняла, что ей здесь не нравится. — Думаю, нам будет удобнее в моем будуаре, — она произнесла последнее слово с иронической интонацией, которая снова заставила Мэриан рассмеяться, — если вы простите меня за беспорядок.
Она прошла в глубь комнаты и распахнула двустворчатые двери. За ними была непарадная гостиная, светлая и приятная, с высоким окном, выходившим в сад. С первого взгляда она напоминала скорее кабинет оксфордского профессора, чем будуар леди. Вдоль стен тянулись стеллажи, некоторые из них были заставлены книгами, а другие, похоже, — стопками бумаг. В углу помещался секретер, крышке которого не давал закрыться ворох бумаг и писем. По сторонам камина располагались большие шкафы, заполненные камнями, раковинами, осколками горшков, там же была видна половина этрусской головы; а в центре, что казалось самым странным, стоял большой стол красного дерева, заваленный фотографиями, которых было больше, чем я когда-либо видел в жизни. Я невольно пробежал по ним глазами в поисках общей темы или знакомых картин. В первом я не достиг успеха, потому что темы были разнообразны, как сама жизнь, — портреты, сельский домик, большая фабрика, проступавшая сквозь дым собственной черной трубы, но во втором добился лучших результатов, заметив между стогом сена и смазанным изображением тягловой лошади портрет самой леди Истлейк.
Должно быть, она наблюдала за мной, потому что, как только я наклонился, чтоб рассмотреть фотографию, отрывисто поинтересовалась:
— Ну, мистер Хартрайт, и что вы скажете?
— Вполне похожий портрет, — ответил я уклончиво. Я опасался, что она, как и многие другие, могла быть недовольна тем, как безжалостно камера выявила каждое пятнышко и морщинку, нанеся ущерб ее красоте.
— Я имею в виду фотографии, — сказала она.
— Ну… — начал я. Но как продолжить, я не знал, потому что до сих пор об этом не задумывался. Я не хотел показаться невежливым, если отнесусь к теме слишком прохладно или же буду горячо высказывать мнение, отличное от ее собственного.
Она вывела меня из затруднения, продолжив:
— Вы сами этим занимались?
— Нет, — ответил я. — Я все еще предпочитаю карандаш и кисть.
— И почему же так, мистер Хартрайт?
Этот допрос так сильно отличался от того, что я ожидал, что мне пришлось на минуту задуматься. Наконец я сказал:
