Игра с тенью - страница 39

— Какая картина здесь больше всего напоминает вам Тернера как человека?

Не колеблясь ни секунды, она ответила:

— «Пристань Кале».

Когда они ушли, мы с Уолтером отыскали эту картину. Это морской пейзаж, где мраморно-серое море кипит и волнуется под штормовым небом. Справа выступает к горизонту потрепанная деревянная пристань, усеянная беспорядочными кучками людей. Видны силуэты двух далеких кораблей, а из щели в тучах на воду падает росчерк солнечного света. Ближе к зрителю, в центре картины, — хаотическое скопление лодок, направляющихся в гавань и стремящихся выйти из нее. В ближайшей лодке гребец с одним веслом отчаянно старается, чтобы его не ударило о столбы, а человек на корме не помогает, а сердито машет бутылкой коньяка в сторону своей жены на пристани. Только приближающийся английский пакетбот с широко развернутыми парусами кажется надежным и управляемым.

Этот грубоватый патриотизм — толпе пьяных, трусливых неорганизованных французов показывают пример английские моряки — отражается и в названии: «Пристань Кале, французские пуассары отправляются в море, прибывает английский пакетбот»; если верить моему словарю, «пуассар» означает вовсе не «рыбак», как можно было бы предположить, а «грубиян».

Мы стояли перед этой картиной минут пятнадцать, и с тех пор я вспоминаю ее каждый час; несложно представить, как автор этой лихой и насмешливой патриотической сатиры цитирует Тома Дибдина, но я не могла заметить ни малейших следов того, что тот же художник написал «Улисса, смеющегося над Полифемом».

Уважаемый сэр!

Я получил Ваше письмо от 17 августа и буду рад Вас видеть, как только Вы окажетесь поблизости от Петуорта. Боюсь, однако, что Ваше время будет потрачено зря, потому что я мало что могу рассказать о Тернере и его делах с моим отцом.

Искренне Ваш

Джордж: Уиндхэм

Дорогая моя!

Ты, наверное, уже начала обо мне беспокоиться, так долго я не писал. Меня трясло в каретах и вагонах поезда, дважды я даже чуть не выпал из экипажа, а в то единственное утро, когда я надеялся найти время для письма, мне пришлось выехать спросонья, и у меня не нашлось даже получаса свободных. Но сейчас наконец я дома, и все мои неприятности — это пара синяков да потрепанные от меловых камней ботинки.

Новая железная дорога до Брайтона — настоящее чудо скорости и удобства (и ты это увидишь сама: я решил, что, когда ты вернешься, мы удивим детей, свозив их на море и обратно за один день), но именно поэтому она меня угнетала. Каждая новая миля все дальше уводила меня не только от Лондона, но и от Тернера, ведь его поездка с Майклом Гадженом много лет назад наверняка была совсем иной — им приходилось трястись от одного постоялого двора до другого по пыльным дорогам, под стук копыт и скрип колес, а пар шел только от лошадиных боков. Едва я почувствовал, что приблизился к нему, разглядев его невероятные картины в Мальборо-хаусе, я снова потерял его из виду в дыму и суете современного мира.

Но когда мы прибыли, мое настроение улучшилось. Я нанял на станции экипаж, и через десять минут мы уже ехали мимо широких веселых фасадов крытых белой штукатуркой пансионов, которые, должно быть, стояли тут еще при Тернере. Прошло еще десять минут, и мы начали спускаться в долины, которые вряд ли особенно изменились с тех пор, как их увидел Цезарь, а то и за тысячелетие до него. Вокруг раскинулся бегущий волнами, шелестящий океан травы, а когда я посмотрел назад, то увидел вдали становившуюся все шире серебристую ленту моря.

Проехав мили три, у въезда в деревеньку мы свернули влево по узкой аллее, заросшей кустами ежевики. Скоро она превратилась в тележную колею, и именно здесь чуть не случилось первое несчастье; возница на секунду отвлекся, а лошадь спокойно тронулась дальше по ухабам, споткнулась и, резко свернув направо, столкнула одно из колес в глубокую выбоину с таким грохотом, что чуть не перевернула экипаж. Вознице пришлось растянуться на козлах, чтобы его не сбросило. Экипаж остановился.