Впечатления следующего получаса столь сильны и противоречивы, что я постараюсь изложить их здесь в деталях, прежде чем они рассыплются блестящей путаницей. На выставке было больше тридцати картин, и первое, что бросалось в глаза, — их удивительное разнообразие. Здесь был пейзаж, который я всегда связывала с Тернером, — «Вид на Лондон из Гринвич-парка», но оригинал демонстрировал яркое великолепие, не заметное из нашей гравюры; а жуткая картина крошечного коттеджа, попавшего под горную лавину и раздавленного обвалом ледяных обломков, вывороченных деревьев и гигантской скалой (нарисованной с такой яростью, что краска легла густо и шероховато, как цемент), напомнила об ужасе, возникшем в моей душе при виде картины из дома миссис Бут. Почти все остальное меня удивило. Тут был великолепный морской пейзаж, на котором далекие корабли разворачивались по ветру, — если не видеть угрожающих волн, которые собрались в правом нижнем углу, грозя перелиться за раму и задеть ноги зрителей, его можно принять за работу кого-то из голландских мастеров; был тут и великолепный классический пейзаж, полный медового света, и изысканная гора в окружении гневных туч. Самое сильное впечатление производили дикие завитки краски вроде тех, что так захватили Уолтера. В них чистый цвет словно рвался на свободу, отделяясь от формы, как душа покидает тело, поэтому трудно было даже разобрать сюжет.
Мне думается, что большинство из тех, кто увидит такое изобилие и разнообразие, с трудом поверит, что это все сделано одной рукой. Во всяком случае, именно об этом думала я во время своей экскурсии. Только рассмотрев три-четыре картины вблизи, я поняла — внезапно, как замечаешь наконец долгий настойчивый звук вроде лая собаки вдали, — что между ними действительно было семейное сходство, не в очевидном подобии стиля, но в некоторых повторяющихся особенностях и странностях. Что они означают и означают ли они что-нибудь вообще, я до сих пор не знаю; но они внушили мне неотвязную мысль, что это какое-то зашифрованное послание, и нужен правильный шифр, чтобы его разгадать.
Первая картина, в которую я всмотрелась (просто потому, что она была ближе всего), изображала сверкающую золотом историческую сцену, и с первого взгляда я могла бы приписать ее Клоду. Из-за возбуждения я не запомнила точное название, но темой было падение Карфагена. Зритель словно располагался в нижнем левом углу картины — возможно, при входе в большой дворец, потому что передняя часть в тени. Прямо перед ним, как мусор, вынесенный на берег прибоем, лежала куча самых разных предметов: горка фруктов; знамя с гербом и венок увядших цветов; брошенные плащи и оружие; странный коричневый предмет, с выступом сверху, похожий на бакен с цепью, но если подумать пару секунд, он мог быть и чем-то из живой природы, вроде огромного спрута или внутреннего органа зверя. Позади видна была узкая набережная, а потом сверкающая полоска воды, окаймленная на расстоянии проступающими сквозь дымку рядами мачт, которые тянулись до горизонта. Над ними — почти в центре холста, только чуть-чуть смещенное влево — сияло пылающее солнце, и оно наполняло небо таким ярким сиянием, что оно жжет глаза всем, кто на него посмотрит.
По сторонам гавани, словно створки челюстей, теснились классического вида здания, на ступенях которых стояли крошечные кукольные фигуры. Здания слева отличались барочной пышностью и были покрыты узорной резьбой, но те, что справа — а именно они притягивали взгляд из-за диагональной перспективы, — более сдержанны: минуя странную башенку, похожую на маяк для гномов, зритель словно входил в них по узкой лестнице (такой узкой, что чувствовалось, как стены не позволят вам свободно выдохнуть), а потом постепенно поднимался, пока наконец не достигал храма, простого, как Парфенон, на вершине далекой горы.
Я мало что помнила о падении Карфагена — только то, что защитникам пришлось сдать свое оружие и детей Риму, но смысл картины казался достаточно ясным. На самом деле это была притча, написанная красками, в отличие от написанных буквами, из правого верхнего угла к левому нижнему. Когда-то карфагенцам хватало сил и строгости, чтобы взбираться по прямой узкой тропе, но по мере того, как их богатство и мощь стали расти, они оставили строгие высоты величия, забыли о труде и дисциплине, спустились в пышно разукрашенные кварталы по левую сторону, где и рассеяли свое могущество в лени и роскоши.
