— А как насчет Стрэнда? — спросил я. — Мальчик часто туда ходил, на реку посмотреть?
— О да, сэр.
— Это как раз годится для рыбы, — сказала девочка, и они обе снова засмеялись.
Я упрямо продвигался вперед, опасаясь, что интервью грозит превратиться в сплошное веселье.
— Ему нравились корабли?
— Ах, верно, — сказала миссис Уоттc, — корабли. Их было куда больше, пока не построили новые доки.
— А он их рисовал, вы не помните?
— Да, сэр, — сказала она, но я сомневался, что она помнила, потому что интонации у нее были механические, и она сразу же продолжила: — Папаша мой горячим пивом тут торговал для проходящих судов. Но доки эти его погубили, потому что с ними он к лодкам подойти не мог, а матросу на суше горячее пиво ни к чему, так ведь, сэр?
— Да… — начал я, но не успел сказать слова, как она продолжила:
— Ему ничего не надо, кроме как посидеть в таверне с дружками да с девками. — Она засмеялась и посмотрела мимо меня, на девочку: — Верно ведь Дженни говорит, малышка?
— А о матери вы что-нибудь помните? — спросил я, надеясь, что новый вопрос вернет ее к теме Тернеров.
— Нуда, сэр, — сказала она, внезапно оживившись, — помню. — Она покачала головой. — Она, сэр, была очень штормовая.
— Какая? — переспросил я, решив, что неправильно понял.
— Штормовая, сэр. Будто конец света пришел. — Она огляделась и, увидев небольшой фонарь, схватила его, встряхнула за ручку и постучала пальцами по стеклу: — Вот так. Капитан Уайетт как-то слышал, как она воет из подвала, и сказал, что никогда такого не слышал, даже в Индии, где он видел, как тонет корабль в ураган.
— Рыбка, — сказала девочка, — а мамаша — шторм.
Она захихикала, и через несколько секунд женщина к ней присоединилась; скоро они всхлипывали и отплевывались от смеха, будто пара младенцев, пока от перенапряжения девочка не зашлась очередным приступом кашля. Это развеселило миссис Уоттc еще сильнее, она смотрела на девочку слезящимися глазами и смеялась, пока я не сказал:
— Вы что, не видите, что бедняжка больна?
Должно быть, я был слишком резок; мне начинало казаться, что этот поход оказался напрасным, потому что старуха слишком глупа или безумна, чтобы вспомнить что-нибудь полезное. Однако я решил сделать последнюю попытку.
— А вы не помните, — спросил я уже мягче, — каких-нибудь особенных историй о них?
На мгновение вид у нее стал озадаченный, будто она меня не поняла; но потом она сжала руки и сказала:
— Зимняя ярмарка! Сейчас и поверить-то трудно, сэр, и мост сняли, но тогда реку всю льдом затянуло, отсюда до Саутварка, и был фейерверк, и кукольники, и я даже скачки видела, а потом капитан меня проводил до Сити-роуд и остановился у лотка, и он сказал: «Ты же кожа да кости, девочка, тебе надо мясца нарастить» — и купил мне пудинг.
— Сколько вам тогда было? — спросил я.
— О, дайте-ка подумать. — Она втянула щеки и принялась считать на пальцах. — Шестнадцать, сэр, или около того.
На этом можно было завершать дело, потому что я прекрасно помнил, как отец мне рассказывал о последней зимней ярмарке: «Посередине, Уолтер, был большой проспект, где гуляли леди и джентльмены, и его назвали Сити-роуд», — и я знал, что это была зима 1813-го. Если ей тогда было шестнадцать, то она должна была родиться в 1797 году, когда Тернер был уже удачливым художником; всего за два года до того, как он переехал с Хэнд-корта на Харли-стрит. Может, в том, что она рассказывала, и были остатки истинных воспоминаний о его семье, но правда была неразличимо перемешана с воспоминаниями о ее собственной жизни, будто отражение в разбитом зеркале.
Я встал, чтобы уходить, поблагодарил старуху, дал ей шесть пенсов (она оставила их лежать на раскрытой ладони, будто ожидая, что я могу еще что-нибудь добавить) и поманил девочку. Но мы едва дошли до двери, когда снизу на лестнице послышались торопливые шаги, и женский голос закричал: «Сара! Сара!» Девочка охнула и застыла на месте; потом, повторяя с плачем: «Мама с меня шкуру спустит!» — она убежала обратно в альков и спряталась, как могла, за одеялом, служившим занавеской.
— Ну что ты, — начал я, — с чего ей сердиться?… — но тут в комнату ворвалась женщина. Ей было лет тридцать, одета она была бедно, но прилично, и, должно быть, когда-то была красива; усталость и разочарование, как армия победителей, оставили на ее лице свои разрушительные следы. Она лихорадочно огляделась и, не заметив сразу дочери, угрожающе ткнула в меня пальцем.
