— А как он сюда попал?
— Я его привел. Увидел на мосту, как он глазеет вниз на реку. И — честно скажу вам — уж такой потерянный, я и думаю: «Вот подходящий тип. Залезу-ка в его карман». Ну, ищу его кошелек, да не нахожу, и, покамест я его оглаживал да охлопывал, он меня и заметил. Но не кричит на меня, не останавливает, а просто смотрит. И прохожие на той стороне есть, и можно меня повязать, а он не шевелится. Вот я и думаю: парню совсем скверно. И говорю ему: «Вы ведь не хотите что-то такое сделать, правда? Ну, с собой покончить?»
А он все рта не раскрывает. И вот я говорю: «Ни к чему такое делать, товарищ. Пойдем со мной, ядам тебе на билет два пенса, а утром все будет повеселее, вот увидишь». И он пошел, кроткий, будто ягненок, будто все равно ему, жив он или мертв.
Он помолчал и снова вытер нос. А потом, почти нежно взглянув на Уолтера, произнес:
— Да навряд ли ты всерьез чего натворил, правда, товарищ?
— Спасибо вам, — произнесла я.
Я взяла Уолтера за руку и попыталась поднять. Он совсем не сопротивлялся и не делал ничего, чтобы помочь или помешать, пока мы с карманником ставили его на ноги и вели через кухню.
Я не помню, сопровождал ли нас на обратном пути мистер Мэйхью. В сущности, я вообще никого не замечала, пока мы не вышли из двора и не увидели возницу, который стоял подле своего кэба, притоптывая и прихлопывая от холода. Увидев нас, он притронулся к шапке и, когда мы устраивали Уолтера в кэбе, произнес только: «Добрый вечер, сэр», словно для моего брата не было ничего естественнее, чем спать в ночлежке Уэппинга, а сам возница все это время не сомневался, что мы отыщем его именно там.
Мы поехали домой, и я с трудом нашла подходящие слова:
— Ты болен, Уолтер. Я собираюсь устроить тебя в таком месте, где тебе станет легче. А потом мы возвратимся в Лиммеридж и заживем прежней жизнью. Ты можешь говорить со мной о том, что между нами произошло, однако ни я, ни ты ни словом не обмолвимся об этом Лоре или хоть одной живой душе; и больше такого не повторится.
Уолтер лишь горбился на сиденье, бессмысленно глядя в окно. И только когда мы подъезжали к дому, он повернулся ко мне, отодвинулся в самый угол — вероятно, чтобы я не подумала, будто он может ко мне прикоснуться, — и прошептал:
— Прости меня. Прости. Ты была права. Пустота.
— Что ты имеешь в виду? Какая пустота?
— Моя собственная пустопорожность.
Опасаясь, не бредит ли он, я сделала вид, что ничего не услышала. И промолчала.
