Я вышла из кэба и всмотрелась в крошечный мерцающий огонек (горела не газовая лампа, а свеча) — так моряк, застигнутый штормом, смотрит на огонь далекого маяка. Вот человек, который лишен всего, что для многих составляет смысл жизни, — и он нашел в себе силы бороться. Меня охватило желание вбежать в дом и присоединиться к нему. Со времени нашей последней встречи судьба низвела меня до его положения, а возможно, даже ниже, ибо у Хейста, по крайней мере, не отняли честь. Может быть, подумалось мне, мы займемся общим делом? По-монашески строгая жизнь и совместный труд, преследующий великую цель, — вдруг они станут моим крестом и возвратят мне самоуважение?
Кэбмен, должно быть, расслышал мои всхлипывания и заметил, что я едва удерживаюсь от рыданий.
— Что-то не так, мисс? — спросил он.
Я покачала головой и забралась обратно в экипаж.
— Отвезите меня в Твикенхэм, — с трудом выговорила я.
Он уставился на меня. Я взяла кошелек и потрясла им, словно погремушкой.
— Да не об этом я подумал, мисс, — произнес он наконец и уселся на свое место.
И нить опять повела нас: мы проехали вдоль северной стороны парка — совсем недалеко от того дома, где меня оскорбил мистер Кингсетт и где он, несомненно, продолжал мучить свою жену, и двинулись в сторону Хаммерсмита, где когда-то жил Тернер. Все дороги здесь были забиты людьми, спешившими домой, праздновать лучший в году праздник; восхищенные дети стояли перед сияющими витринами магазинов и глазели на апельсины и яблоки, на тазы с золотыми и серебристыми рыбами, выставленными прямо на тротуары.
А потом — в Брентфорд, через Чизвик, мимо дома Амели Беннетт (погруженного в темноту, и это испугало меня, но я вспомнила, что здоровье мужа вынуждает Беннеттов проводить зимы у моря). И вот — Твикенхэм.
Я попросила кэбмена остановиться перед Сэндикомб-Лодж. И стала смотреть на игрушечную дверь и окна, одно из которых освещала газовая лампа; на чистенькие белые стены, на темные кусты, обступавшие стены со всех сторон. И подумала о том, чего сейчас не было видно: о подвале, где началось сумасшествие Уолтера; о зарешеченном подвальном окне, которое напомнило мне о «Заливе Байя» и привело (как я верю до сих пор) к пониманию тайны души Тернера; и к пугающему открытию тайны собственной любви.
Нахлынувшая боль пересилила все: способность говорить, плакать, двигаться. Но, парализованная болью, я осознала: худшее еще впереди, ибо мне предстоит пройти весь путь до обители Минотавра. Подобно ребенку, который готов притронуться пальчиком к чему угодно, но только не к больному месту, я кружила вокруг да около, не решаясь взглянуть правде в лицо.
И в этот момент я, кажется, поняла, где мне искать Уолтера.
Мы поехали назад — вдоль реки, через Челси, мимо коттеджа миссис Бут (Боже милостивый! И я могла думать, что деликатность помешала Уолтеру расспросить о Тернере!) — и прибыли домой. Когда я расплачивалась с кэбменом, он кивнул на мое траурное платье и произнес:
— Я не мог не заметить, мисс. Очень вам сочувствую. Всего пару месяцев назад я потерял собственную дочку.
Движимая внезапным импульсом, я спросила:
— Вы работаете завтра?
Он покачал головой:
— Должен сесть за стол, мисс, со своей миссис и малышами. Я им обещал.
— Конечно, — сказала я. — А потом?
— Ну, — произнес он неуверенно, — я мог бы выехать ненадолго.
— Вы не заедете за мной? Когда сможете?
— Очень хорошо, мисс.
Он пошел прочь, но потом обернулся:
— Счастливого Рождества!
Я ухитрилась проскользнуть в дом, не замеченная Дэвидсонами. Но, вероятно, меня все же услышали, ибо минутой позже раздался стук в дверь:
— Вам что-нибудь требуется, мисс?
— Нет, спасибо, миссис Дэвидсон.
Молчание. А потом:
— Есть новости о мистере Хартрайте, мисс?
Ее голос, переполненный тревогой, которую она не осмеливалась выразить словами, звучал напряженно.
— Пока нет, — ответила я. — Но я рассчитываю узнать что-нибудь завтра.
Боже, помоги мне.
Понедельник
У меня есть фотография Уолтера, сделанная год назад. Глядя на его открытое лицо, можно подумать: тогда он был совсем другим человеком. И все же его черты до сих пор не изменились.
