Я отвел взгляд, но жалостный стон мистера Блая заставил меня немедленно поднять глаза. Через мгновение я понял, куда он смотрит: на женщину, которая бежала, спотыкаясь о жесткую землю, а потом упала ниц перед самодельными носилками, вынудив носильщиков остановиться. Она скорчилась, потом воздела руки, встала и затряслась в безумном танце, притоптывая и мотая головой из стороны в сторону. Мы, конечно, наблюдали совершенно беззвучную сцену, ибо женщина находилась слишком далеко от нас, и мы не слышали ее всхлипываний и стонов, но, как ни странно, чувствовали себя из-за этого только хуже: бессильными, изолированными, погруженными в пучину одинокого человеческого страдания.
Но хватит. Не хочу расстраивать тебя, да и себя тоже. Мне хотелось отвести глаза, но я знал: нужно смотреть. На какое-то мгновение безвыходность ситуации парализовала меня, но потом я внезапно понял, что кошмарное зрелище легче будет перенести, если я его нарисую. Я был не в силах помочь этим людям, но, став свидетелем страданий, мог — неким необъяснимым, таинственным способом — разделить их страдания, придать им смысл.
Моя маленькая записная книжка не годилась для зарисовок, поэтому я повернулся к мистеру Блаю и спросил:
— Как вы думаете, нельзя ли найти для меня бумаги?
Кажется, он тоже обрадовался возможности хоть что-то сделать, ибо тут же направился к письменному столу, располагавшемуся в углу комнаты, и принес пять-шесть листов. А затем, увидев, как быстро я работаю, достал новую порцию бумаги и, словно ассистент, переворачивающий для музыканта ноты, стал рядом и внимательно наблюдал, не понадобится ли еще.
Не знаю, сколько я там пробыл, сколько сделал набросков, но, когда возвратился мистер Нисбет, я все еще рисовал. У него был измученный вид, но спустя мгновение он пересилил себя и, вспомнив об обязанностях хозяина, предложил мне стакан вина, который я с благодарностью принял. Подавая мне стакан, Нисбет заметил мои наброски и минуту-другую внимательно их рассматривал. Потом он обернулся ко мне со словами:
— Пришлите мне зарисовку законченной картины, когда завершите работу. И рисунок локомотива тоже, Возможно, я заинтересуюсь и куплю их.
Боги! Мы уже почти на месте!
С вечной любовью к тебе и детям,
Уолтер
Из дневника Уолтера Хартрайта
10 декабря 185…
Сегодня подготовил холст. Пересмотрел свои рисунки. Сделал два-три подготовительных наброска акварелью.
Но я не в силах приступить к работе.
8 моем возвращении в Лондон есть что-то тревожное. Иногда — точнее, большую часть времени — я вполне в своей тарелке. Но время от времени я, кажется, начинаю смотреть на мир чужими глазами — глазами того, с кем вроде бы навсегда расстался. Но, как выяснилось, он ждал меня здесь и теперь стал еще сильнее.
Возможно, я просто-напросто страдаю от уязвленной гордости. Ибо мне кажется, что мне велели явиться сюда, словно цирковому животному, дабы я проделал трюки перед леди Истлейк и отбарабанил слова Мэриан, как свои.
Я должен заставить себя взяться за картину. Если я справлюсь с этой работой, то узнаю о Тернере больше, чем псе они.
Из дневника Мэриан Халкомб
3 декабря 185…
Слава Богу. Мои молитвы услышаны.
До чего легко меняется наше настроение! Если бы двенадцать часов назад я могла предвидеть, в каких обстоятельствах буду писать дневник, мне, наверное, грозила бы потеря рассудка. Но вместо этого мое сердце преисполнено благодарности — ибо мои потери не идут ни в какое сравнение с тем, что я считала утраченным, однако обрела самым чудесным образом.
Итак, буду верна себе и примусь за работу.
Глядя с этой стороны пропасти, мне трудно узнать себя в той женщине, которая приехала вечером на Фицрой-сквер. Я равнодушно (будто посторонний человек) наблюдаю: вот Уолтер помогает ей выйти из кэба; вот она оглядывает с надеждой входную дверь; а потом целую минуту или больше разглаживает платье, поправляет капор, подбирает юбки, словно смявшиеся складки, сбившаяся прическа, пятнышко грязи — худшее из возможных несчастий. Подобная мелочность достойна презрения; но все-таки я испытываю к этой женщине жалость, ибо знаю, о чем она в своей беспечной невежественности и не подозревает: ее тщеславию вот-вот нанесут удар.
