Роскошь священного убранства на жилиц не распространялась: спали они все по очереди в центральном нефе. Правда, солома тюфяков не истлевала, блох в ней не заводилось. О еде и том, что с ней сопряжено, никто не задумывался: сходило и так. Будто сам воздух насыщал и в какой-то мере лечил.
Всем заправляла осанистая дама довольно преклонных лет в белом покрывале с белым крахмальным подбоем и чёрной рясе, с увесистыми чётками на запястье: Кристина Эуфимия, иначе «Кардинальша», хотя, судя по пастырскому жезлу, всего-навсего аббатиса. Была тут и другая Кристина, в простом платье, с милым и таким же простым выражением лица. Волосы она иногда стягивала косынкой, реже — упрятывала в чудной футляр, похожий на опрокинутую вверх рожками луну. У Эфразин еле двигались под опущенным на глаза клобуком нежные губы — кажется, она стыдилась того, что русая коса выросла не по иноческому чину, до подколенок, то и дело норовя выскользнуть. Её товарка София, судя по обмолвкам, — родственница грозной Кардинальши со стороны мужа, покрывала голову тугой шапочкой, подбитой куньим мехом, а тело — чем-то длинным и бесформенным.
Временами в окнах мрачнело, по полу извивались хищные тени. Тогда все женщины, кроме Хуаны и старшей, делом которой было стеречь изнутри высокий портал, бросались наверх, в башни, по винтовым лесенкам: куда одна, куда и две. Говорили — к самострелам. За ними с лязгом падали герсы — опускные двери из железных прутьев, — вонзая нижние острия в пол и отгораживая срединную часть. Такая же конструкция, но более сквозная, тотчас отделяла зал от дверей, ведущих наружу.
Возвращаясь, вымотанные, выжатые, как тряпица, дамы перебрасывались фразами, добродушно трунили друг над другом. Из этих реплик и обмолвок Хуана узнавала про них многое. Вот Хильдегарда упрекает Гросвиту в том, что та писала свои «игры», то есть пьесы, скорей для чтения, чем для постановки: впору отдать это персонажам вертепа, что болтаются на верёвочках по воле кукловода, смеялась учёная лекарка. Вот Гросвита парирует, что излагать медицинско-минералогические трактаты возвышенным поэтическим стилем — явный перебор, как и видеть в плотском соитии, особенно достигающем своих вершин, врата в небесный рай. А прижизненную лесть, что-де Хильда — это «воплощение сияющего блеска священной религии», продолжает она, и «музыкальное орудие Святого Духа, созданное для извлечения бесценных мелодий и таинственно изукрашенное многими чудесами», стоило бы приберечь для органиста.
— Я была лишь пушинкой, носимой дыханием Господа, — отвечала Хильдегарда. — Моя ли вина, что пушинка оказалась на Его весах тяжелей камня?
Кристина-младшая за спиной Софьи то и дело норовила посетовать, как трудно после смерти любимого мужа поднимать троих детишек, не имея гроша за душой.
— Одно только и спасло нас — моя дерзость. Написала канцону и поднесла в дар графу Бургундскому, а другую — герцогу Орлеанскому, будущему королю Карлу Шестому. И надо же — они мигом сделали из меня придворного менестреля на твёрдой ставке! Так мы четверо и выжили — снова выходить замуж оказалось вовсе необязательно. Сыновья стали по моим стопам людьми пера, дочь — противницей брака. Постриглась в самый лучший из монастырей Иль-де-Франса. Уж я-то знаю: сама провела рядом с ней больше десятка лет. Какой простор для поэтических штудий, также как и занятий философией и историей!
Тут Хуана неизменно поддакивала: ей казалось, что пересказывают её собственную жизнь. Нет для юной женщины, завидной невесты и любимицы — допустим, не настоящего, «вице», но всё же короля, — удела лучшего, чем постричься.
Когда Софья, от ушей и глаз которой, собственно, не очень-то пытались спрятаться, слегка мрачнела, беседы вмиг прекращались. Подоплёка дела открылась Хуане лишь погодя: богатейшая невеста, супруга воинственного красавца, что её обожал, могла лишь мечтать об иной более возвышенной жизни, расшивая тяжеловесные ризы, подобные тем, что на алтаре, и посещая святые места простой паломницей. У неё, как и у француженки, было трое детей: двое умерли от болезни, третий убил её саму ещё юной, двадцати семи лет не было, — оттого что не выжил в утробе сам.
