— Ладно, теперь прибора нет. Как он себя ведет.
— Когда живешь годами внутри чьего-то тела, то привыкаешь к нему. Теперь я смотрю на него, вижу его лицо и не понимаю, что происходит. Я не использовал внешние проявления эмоций и выражения лица. Мне приходилось жить самими чувствами.
— Входи, здесь вряд ли подходящее место для разговора о психоанализе. Мы солдаты и редко придаемся психологическим отступлениям. Ты только что видел как он чуть не выпустил кишки главарю детской банды.
— Он был вынужден. Он не избивал его в прямом смысле, все гораздо глубже. Подобно Мазеру Рекхему в…
— Ой, пощади… Вот мнение комиссии: он выдержал испытание.
— Большей частью. Давай посмотрим как он поведет себя с братом теперь, без монитора.
— Его брат. А разве ты не опасаешься того, что может причинить ему брат?
— Ты единственный убеждал, что в этом нет ни капли риска.
— Я просмотрел некоторые прошлые записи. Я ничем не мог помочь. Я люблю этого ребенка. Я думаю, мы должны усилить дисциплину.
— Естественно, это наша обязанность. Мы злые, безнравственные демоны. Мы обещаем имбирный пряник, а сами едим живьем маленьких детишек.
* * *
— Сочувствую, Эндер, — прошептала Валентина. Она огорченно посмотрела на пластырь на шее.
Эндер дотронулся до стены и дверь бесшумно закрылась за ним.
— Мне безразлично. Я даже рад, что его убрали.
— Что убрали? В гостиной появился Питер, его рот был набит хлебом с маслом и язык с трудом ворочался.
Эндер не видел в Питере красивого десятилетнего мальчика с ясным открытым взглядом, темной густой вьющейся шевелюрой и лицом, которое могло принадлежать Великому Александру. Эндер видел в Питере лишь индикатор злобы или скуки, опасные перепады настроения брата всегда заканчивались болью с плачем. Вот и теперь, лишь только глаза Питера скользнули по повязке на шее, в них заплясали злые чертенята.
Валентина тоже заметила это.
— Теперь он как мы, — сказала она, пытаясь смягчить момент и выиграть время, чтобы не дать взорваться брату.
Но Питера уже ничто не могло остановить.
— Как мы? Он носил свою присоску до шести лет. А когда ты лишилась своей? Ведь тебе было всего три. Я потерял свое устройство около пяти. А он все еще носил свой. У, маленький ублюдок, паршивый баггер.
Это даже хорошо, думал Эндер. Все верно. Говори, говори, Питер. Чем больше ты говоришь, тем лучше.
— Ну что, теперь твои ангелы-хранители не оберегают тебя, — процедил Питер. — Теперь они вряд ли кого-нибудь смогут остановить, даже если тебе будет очень больно. Теперь они не услышат, что я говорю, не будут подглядывать. Что теперь ты скажешь! Что теперь?
Эндер пожал плечами.
— Где мама? — спросила Валентина.
— Ушла, — злорадно усмехнулся Питер. — Я за старшего.
Внезапно Питер рассмеялся и удовлетворенно потер руками, предвкушая наслаждение.
— Давай поиграем в баггеров и астронавтов, — предложил он Эндеру.
— Я думаю стоит позвать отца, — произнесла Валентина.
— Давай, зови, — усмехнулся Питер, — ты ведь отлично знаешь, что его нет дома.
— Я буду играть, — сказал Эндер.
— Ты будешь баггером, — крикнул Питер.
— Позволь ему хотя бы раз побыть астронавтом, — попросила Валентина.
— Заткни свой противный рот и не суй куда не следует свою толстую морду, — отрезал Питер. — Эй, пошли наверх, выберем оружие.
Эндер знал, что игра обещала быть далеко не забавной. И дело даже не в том, кто выиграет, а кто нет. Вопрос о победителе вообще не стоял. Когда дети играют в коридорах, разбиваясь на враждующие легионы, баггеры принципиально никогда не могут выиграть, и игра приобретает совсем другой оттенок, однако, все же это игра. У себя же в квартирах начатая игра — это совсем другое, здесь баггеры вообще не имеют право голоса. Ты остаешься в шкуре баггера, пока астронавт не решит, что игра окончена.
Питер открыл верхний ящик стола и вытащил маску баггера. Мать долго сожалела и расстраивалась, когда Питер принес ее домой. Но отец резонно заметил, что отнюдь не спрятанная в доме маска развязывает настоящие войны, а дети совсем по другим причинам берутся за лазерное оружие. Поэтому лучше играть в войну и тем самым хоть немного подготовиться к настоящему вторжению баггеров.
