Петра тихо проговорила:
— Он и сам не рад иметь дело с тобой.
— Заткнись, Аркания, — сказал Мадрид. — К одному несчастью у нас теперь прибавилось второе. Но какие бы препятствия ни разбрасывали у нас на пути наши офицеры, мы все равно…
— Саламандры! — хором закричали солдаты.
Восприятие Эндером окружающего почти бессознательно изменилось. Это был обычай, ритуал. Мадрид не пытался унизить его. Он просто привыкал к неожиданному событию, пытался использовать его для усиления своего влияния.
— Мы — пламя, которое пожрет их тела и кишки, их головы и сердца. Каждый из нас — язык огня, но мы все сливаемся в одно пламя.
— Саламандры! — снова крикнули все.
— Даже такой, как он, не ослабит нас.
На секунду в Эндере шевельнулась надежда.
— Я буду много работать и быстро научусь, — сказал он.
— Я не разрешал тебе говорить, — ответил Мадрид. — Я собираюсь сбыть тебя с рук как можно быстрее. Возможно, что в придачу к тебе мне придется отдать что-нибудь ценное. Но будучи таким маленьким, ты хуже, чем просто бесполезный. Ты — просто дополнительный замороженный в каждом бою. А мы сейчас находимся в таком положении, когда каждый замороженный солдат влияет на распределение мест. Никакой личной неприязни, Виггин, но я считаю, что ты должен потренироваться за счет кого-нибудь другого.
— Он за это всей душой, — проговорила Петра.
Мадрид шагнул к девочке и ударил ее по лицу тыльной стороной ладони. Звука почти не было, потому что лица коснулись только ногти, но на щеке Петры остались четыре ярко-красные отметки, и маленькие капельки крови проступили там, куда попали кончики ногтей.
— А теперь твои обязанности, Виггин. Думаю, что это последний раз, когда у меня есть необходимость разговаривать с тобой. Ты не путаешься под ногами, когда мы тренируемся в боевом зале. Ты, конечно, должен там находиться, но ты не будешь входить ни в одно из отделений и не будешь принимать участия ни в каких маневрах. Когда нас вызовут на бой, ты должен быстро одеться и быть с остальными возле ворот. Но ты не будешь пересекать линию ворот до тех пор, пока не пройдет четыре минуты с начала игры, а после этого ты будешь оставаться у ворот, не доставая оружия и не стреляя до самого конца игры.
Эндер кивнул. Значит, он будет ничем. Оставалось надеяться, что его сбудут с рук достаточно быстро.
Он обратил внимание на то, что Петра вовсе не заплакала и даже не дотронулась до щеки, хотя одна из капелек крови увеличилась в размерах и сбежала вниз по щеке, проложив дорожку до подбородка. Может быть, она и аутсайдер, но раз Бонзо Мадрид не будет другом Эндера, то Эндер может подружиться и с Петрой.
Ему отвели кровать в дальнем конце комнаты. Кровать была верхней, поэтому когда он лежал на ней, то из-за кривизны потолка не мог видеть двери. Его соседями были утомленно выглядящие мальчики. Угрюмые, замкнутые мальчики, наименее ценящиеся в этой армии. Им нечем было поприветствовать Эндера.
Эндер попробовал открыть свой шкаф, приложив к нему ладонь, но ничего не произошло. Только тогда он понял, что шкаф без замка. Каждое отделение шкафа имело кольцо, потянув за которое можно было его открыть. Значит теперь, когда он был в армии, у него не могло быть ничего личного.
В шкафу была форма. Это была не бледно-зеленая форма запускников, а расписанная оранжевыми разводами темно-зеленая форма армии Саламандры. Она была не по размеру, но, видимо, никогда раньше не приходилось снабжать подобной формой такого маленького мальчика.
Он уже снимал форму, когда увидел Петру, идущую по проходу в направлении его кровати. Он съехал с кровати и встал, замерев в приветствии.
— Расслабься, — сказала она. — Я не офицер.
— Ты — командир отделения, верно?
Кто-то поблизости хихикнул.
— С чего ты это взял, Виггин?
— У тебя кровать возле входа.
— У меня кровать возле входа, потому что я — лучший снайпер армии, и, кроме того, Бонзо боится, что я начну революцию, если за мной не будут присматривать командиры отделений. Как будто я могу что-нибудь начать с подобными пацанами, — она показала на угрюмых ребят на соседних кроватях.
«Она что, хочет сделать все еще хуже, чем оно уже есть?» — подумал Эндер. Желая отделить себя от ее презрения к мальчикам, которые были теперь его ближайшими соседями, он сказал:
