— Ну не гандон? — Вася развел руками. — Они! С оними-то все ясно, а вот что будет с тобой?
Иди промолчал. Тем же вечером он собрал чемодан и перебрался к Алине.
А через месяц, когда мы с Васей отмечали в общежитии окончание сессии, меня вызвали на вахту к телефону. Звонила Алина.
— Извини, мы едва знакомы, — сказала она. — Но мне нужна твоя помощь. Очень нужна. Это связано с Иди. Знаешь, где я живу?
И продиктовала адрес. Голос ее был спокоен и тверд.
Я прикинул: на трамвае до ее дома было не меньше часа.
Алина жила в старом красивом особняке на тенистой улице, вымощенной булыжником. Она встретила меня на крыльце. Я опустился рядом на ступеньку, закурил.
— Мне надо было уехать на две недели, — сказала она, глядя перед собой. — Я оставила ему еды и денег. Всего две недели. — Вздохнула. — Одной мне не справиться. Я просто не знала, к кому обратиться… — Встала, отшвырнула окурок и отперла дверь. — Только давай обойдемся без ахов и охов — просто помоги мне вернуть дом к жизни.
За две недели Иди превратил этот уютный дом в помойку. Всюду — на полу, на диване и креслах — валялись обрывки бумаги, в которую была завернута жареная килька. Иди много читал — страницы разбросанных книг хранили следы его жирных пальцев. Опрокинутый торшер. Сорванные с гардин шторы. Пятна блевотины на коврах. Перевернутые стулья. Хрустальные вазы, полные окурков. Битое стекло. Много рваной бумаги. Клейкие лужи на полу. Забитый унитаз. В кухне — эмалированное ведро, полное мочи и дерьма. Прожженные скатерти. Банка с засохшей черной икрой и окурком. Еще одно ведро с дерьмом за шторой в библиотеке. Батарея бутылок из-под “оболтуса”, портвейна и кагора. Ванна, до краев наполненная грязной посудой. Полотенца, испачканные кровью. И запах, запах…
— Он там. — Алина кивнула на дверь, ведущую в кабинет. — Весь в говне и в крови. Кажется, нос разбил. Пусть спит. Я сейчас переоденусь. Тебе тоже надо бы надеть что-нибудь… я сейчас…
Она поднялась в спальню.
Я подошел к радиоле, которая стояла на высокой массивной тумбочке, и принялся перебирать пластинки: Моцарт, Вебер, Стравинский, Битлз, какой-то Элтон Джон… Пластинки были импортные, и я знал, что каждая стоила сумасшедших денег — 80-100 рублей, а то и больше. Да и купить их можно было только из-под полы.
Алина спустилась по лестнице, протянула мне джинсы и рубашку. На ней был старенький халат, платок, чулки в резинку и тапочки на резиновой подошве. Пока я переодевался, она открыла бар, звякнула стеклом.
— С ума сойти, — пробормотала она. — Он ничего тут не тронул…
Джинсы оказались мне великоваты, а рубашка в самый раз.
Можно было приступать к делу.
Мы отодвинули к стенам тяжелую мебель, собрали бумажки и осколки, свернули ковер — я вынес его на застекленную веранду. После этого я занялся унитазом, а Алина — кухней.
Часа через полтора мне удалось прочистить сток. Я вылил в унитаз содержимое ведер и вымыл эти чертовы ведра. Алина с облегчением вздохнула: похоже, эти ведра смущали ее больше всего. Еще несколько часов ушло на то, чтобы привести в порядок кухню, прихожую, гостиную и библиотеку. Я вымыл ванну, а Алина перемыла тарелки, кастрюли, сковороды и бокалы. Мусор мы собрали в два старых наматрасника, которые я с трудом выволок во двор.
Мы работали без перерывов до утра под музыку этого самого Элтона Джона — Алина поставила The madman across the water, а потом пластинку с Crocodile rock. Я рассказывал ей о городке, где родился и вырос, а она — о мужьях. С первым она развелась, второй — известный писатель — умер от инфаркта: “Ему было шестьдесят восемь. Это его дом”. Я спросил о Снежном короле, который дал ей пощечину в ресторане “Чайка”. “Мой первый, — ответила она, смахивая с потного лба волосы. — Я его боюсь. Когда-нибудь он меня прикончит”.
Под утро мы повесили шторы в гостиной. Алина включила газовую печку, которая стояла в кухне, и дом начал понемногу оживать. Пахло хлоркой и синтетической лавандой. Я заменил лампочку в торшере. Алина сняла платок и без сил опустилась на широкий кожаный диван.
— Там коньяк, — сказала она. — В баре. Мы это заслужили.
