— Я не хочу туда возвращаться, — сказал Иди, нетвердой рукой разливая водку по стаканам. — Это слепое животное… вся эта жизнь… оно ползет, тянется ко мне, пытается схватить… моя мать — ты ее видел — тянет меня туда… только не говори, что надо считаться с реальностью…
— Реальность — это иллюзия, вызванная дефицитом алкоголя, — вспомнил я ходячую шутку. — А что стало с этим стариком? Со слепым этим?
— Его нашли в лесу… то, что от него осталось… говорили, что он спал с женой лесничего, но у нас много о чем говорили…
— Жизнь справедлива, Иди, — сказал я, поднимая стакан. — Люди — нет, а жизнь справедлива. А вообще, Иди, — добавил я, выпив, — тебе нужна женщина, настоящая, с сиськами.
Он посмотрел на меня с нескрываемой брезгливостью и залпом выпил водку.
И вот в жизни Иди появилась женщина.
Алина была невысокой, рыжей, полноватой, а коленки у нее были из тех, что любили рисовать и лепить великие пидорасы шестнадцатого века. Голубовато-серые внимательные глаза, ехидные бледно-розовые губы и широкие бедра. Она была манкой женщиной. Когда она надевала туфли на высоких каблуках, — а это случалось редко, — и выходила на улицу, слегка покачивая бедрами, все мужчины провожали ее взглядами. Ей было двадцать три, но она уже дважды побывала замужем. А когда ей было шестнадцать, под ее окном повесился сорокалетний любовник, которому после трех или четырех встреч Алина дала от ворот поворот. Она училась на четвертом курсе английского отделения. На студенческом новогоднем вечере она произвела фурор, явившись на карнавал в черном корсете, черных кружевных панталонах и черных же коротких чулках на резинках. Кто-то вызвал милицию, и Алину вывели из зала. Она с улыбкой шла через толпу в туфлях на высоких каблуках, посылая воздушные поцелуи ошалевшим студентам, и все таращились на ее грудь, задницу и ляжки, хорошо пропеченные, белоснежные, роскошные. Однако на занятия она ходила в вязаной полосатой юбке, в рыжеватом свитере в серую полоску, ненакрашенная, в обуви на низком каблуке, в светло-коричневых дешевых чулках в резинку… серая мышка, бурый воробышек… но за нею тянулся радиоактивный шлейф слухов о ее романах, любовниках и даже, черт возьми, о любовницах, что в те годы было и вовсе вопиющей экзотикой.
Иди и Алина, Алина и Иди — невероятно! Нищий хилый пьянчужка в вонючих носках и обаятельная стерва, приезжавшая на занятия на собственной машине. Почему она выбрала Иди? Пресыщенность? Склонность к эпатажу? И где они познакомились? И что их сблизило?
Иди только ухмылялся, когда мы приставали к нему с вопросами. Он изменился. Каждый день мылся, брился, менял носки, перестал жаловаться на здоровье и даже завел часы, чтобы не пропускать свидания. В университете он появлялся редко, но зато стал завсегдатаем театра, бывал на выставках, его часто видели с Алиной в ресторанах и кафе, где он не напивался на скорую руку, как раньше, а, черт возьми, наслаждался беседой за бокалом вина…
Как-то она появилась в общежитии, в компании поклонниц Иди. Она старалась держаться в тени — поклонницы это заметили и разозлились. Чтобы разрядить обстановку, я затеял разговор о сонетах Шекспира. Пожаловался на чрезмерную многозначность слова conscience, которое дважды встречалось в первых двух строках 151-го сонета:
Love is too young to know what conscience is,
Yet who knows not conscience is born of love?
Конечно же, это была игра, выпендреж и маневр, хуже того: надо признать, что я затеял этот разговор только затем, чтобы ей понравиться, и она это поняла с полуслова.
— Любовь слишком молода, — перевела Алина, — чтобы знать, что такое совесть, и все же кто не знает, что совесть рождается из любви. Мне кажется, что здесь уместнее русское слово “мудрость”…
— Но речь идет об угрызениях совести, — заметил я. — О предательстве и вожделении…
Алина покачала головой.
— Не совсем. Тут, конечно, нужно вспомнить историю Адама и Евы: а какое еще знание добра и зла, пришедшее после любви, может быть “известно всем”? Но это не объединяющее знание-стыд. Все “знание” пришлось на долю Адама, а Еве осталась одна “любовь”. И это в сонете очевидно. А смысловая невнятица происходит, вероятно, от наложения библейских образов и платонизма: сначала кажется, что речь идет о противостоянии праведности и греха, но в конечном счете все сводится к спору души и тела, такому привычному для Шекспира…
