— Ты за ясность, — сказал Иди, выслушав меня. — А знаешь почему? Это от одиночества. Ты боишься непонимания, оно тебя мучает. А для меня одиночество и есть подлинная жизнь.
Лекции, семинары, зачеты, экзамены — все это Лимону вскоре надоело. Особенно его мучили история КПСС, физкультура и французский язык. “Кэпээсэссс! — шипел он. — Фиссскультура! Западня какая-то! Из-за физкультуры студента-филолога не допускают к культуре!” — “А французский?” — “Я его там выучу — здесь он мне все равно не нужен”.
Иди все чаще пропускал занятия, иногда неделями валялся в постели, сказываясь больным. Прибалтийская вечная сырость пожирала его гайморовы пазухи. А еще он жаловался на сердце, беспрестанно пил корвалол и хнычущим голосом умолял Васю не открывать форточку.
По вечерам его посещали поклонницы. Это была пестрая компания — союз любительниц поэзии и сердобольных девочек из хороших семей, этаких сестер милосердия. Они клялись Булгаковым, обожали Тарковского и хором пели песни Новеллы Матвеевой, мечтательно закатывая глазки. Они принесли Лимону теплое ватное одеяло, они снабжали его сигаретами, едой и даже вещами. Бледная чернокудрая девица с роскошными бедрами самоотверженно стирала его носки и рубашки. Циничная бабенка-старшекурсница с хриплым голосом — кличка Зелень — приносила вино и гитару. Огромная рыхлая Жанна — чудовищные ляжки, обтянутые чулками-сеточкой, подведенные глаза и пышная крапчатая грудь — пыталась согреть его в своих объятиях. Румяная русская красавица Таня, носившая корсет и кружева, с надрывом читала звонким голосом стихи о далеком Эльдорадо, где лимонады и променады. Тоненькая кудрявая Геля с ужасом взирала на умирающего поэта — тот лежал под одеялом, курил, пил вино, запивал корвалолом и говорил тихо и ласково, прощая всех и вся. Геля принесла ему баночку варенья. Иди проткнул пальцем вощеную бумагу, которой банка была закупорена, лизнул и сморщился: “Не люблю вишневое”. Единственный в этой компании мальчик — Эдик со сложной польской фамилией и красивой романтической прической — всякий раз перед уходом щелкал каблуками, ронял голову на грудь и произносил с вызовом: “Честь имею!”. Зелень откладывала гитару, пускала дым ему в лицо и с хриплым смехом напутствовала: “Ну и иди отсюда, пока имеешь!”.
В комнате смердело табаком, корвалолом, вином, разгоряченной женской плотью.
Вася в этой компании помалкивал. Он уже трахнул Зелень, переспал с Жанной и теперь подбирался к Тане, которая носила отчаянные мини-юбки и сводила Васю с ума своими спелыми ляжками, звонким голосом и высокой грудью, розовевшей в глубоком вырезе корсета.
А жизнь Иди осложнялась с каждым днем. После провала сессии его лишили стипендии, и Васе — он был профсоюзным активистом — пришлось покрутиться, чтобы Лимонникова признали особо нуждающимся и вернули ему ежемесячное вспомоществование. Иди отнесся к этому равнодушно. Он по-прежнему пропускал занятия, сказываясь больным, целыми днями лежал под ватным одеялом, курил, пил корвалол и “оболтус”, сочинял стихи и спал.
Впрочем, мне было не до него. Я устроился кочегаром в доме неподалеку и дежурил сутки через трое. Кроме того, частенько по вечерам мы с Васей отправлялись в торговый порт, где перегружали из пароходов в железнодорожные вагоны шведскую сажу и минеральные удобрения в мешках. А еще я взялся за английский, чтобы читать Шекспира в подлиннике: переводы Пастернака и Маршака меня не устраивали. Это было головокружительное приключение. Каждый сонет Шекспира казался мне древним храмом, скорее явлением природы, чем делом рук человеческих, в темной глубине которого мерцали то ли золотые россыпи, то ли глаза чудовищ.
На исходе зимы к Иди неожиданно приехала мать. Он не любил о ней рассказывать. Мы только и знали, что живет она где-то в Архангельской области и служит учительницей русского языка и литературы. Мать-одиночка, которая назвала своего единственного сына Идеалом, наверняка была особой неуравновешенной, казалось мне, может быть, даже экзальтированной. Между страницами ее дневника хранятся засушенные цветы. Она пишет плохие стихи, с манерной отчетливостью выговаривает звук “о” в слове “поэзия”, а слово “любовь” пишет с большой буквы. От слез легко переходит к смеху. Ее обманывают мужчины и обвешивают продавщицы. Любит сладкое, Блока и закаты, но пришить пуговицу к блузке ей недосуг. Именно такой была учительница музыки у нас в школе, Энгельсина, которая однажды сказала с грустью своему любовнику-десятикласснику, что любовь — это лишь кость в мужском члене.
