— Так, значит, — жестко спросил Женкен, — вот какого сорта литература вас интересует, господин Багров?
— Отдайте, говорю!
— А я и не собираюсь долго марать руки этой социал-демократической писаниной. Но отдам я вам сие подлое издание лишь в присутствии директора и инспектора гимназии. Прошу!
Колобков набросился на Женкена сзади, кто-то подставил ему у самых дверей ножку, и, падая, Женкен ударился лицом о дверную ручку. Удар пришелся в глаз, Женкен закричал, журнал у него вырвали.
Зажимая ладонью глаз, Женкен бежал по коридору, а Григорий и Андрей растерянно смотрели ему вслед.
Это и было последним днем пребывания Григория и Андрея в стенах тамбовской гимназии. Даже не взяв ранцев, только сорвав с вешалки шинели, они выскочили на крыльцо.
Долго бродили по улицам, сидели на береговом обрыве Цны, глядя, как летят вниз последние тополиные листья, как кружит их темная, неприютная вода. На той стороне Цны, уходя к горизонту, серели безлюдные и безрадостные поля.
А вечером, сидя в крошечной комнатке Андрея, Гриша сквозь полуоткрытую дверь слушал, как спорила собравшаяся у Андрюшиного брата молодежь. Говорили о позорно закончившейся японской войне, о забастовках, о восстаниях матросов, о разгромах помещичьих усадеб.
— Мы, товарищи, стоим на пороге революции, и нет силы, которая могла бы ее остановить! — взволнованно говорил сидевший возле стола Максим Доронин, московский студент, худой, с чахоточным румянцем на щеках. — К десятому октября бастовали все железные дороги Московского узла, сообщение Москвы со страной прервано, я добирался до Тамбова целую неделю.
Он не договорил, задохнувшись в приступе кашля, и все молчали, ожидая, когда он снова заговорит.
— Черной сотней в Москве зверски убит замечательнейший революционер, Николай Бауман. Похороны его… — Новый приступ кашля заставил Максима надолго замолчать.
А кругом шумели звонкие голоса, свет керосиновой лампы едва пробивался сквозь папиросный дым.
Потом говорила девушка, милая, большеротая и курносая.
— А я не очень-то разделяю оптимизм товарища Максима, — грустно сказала она. — В Москве и Питере — да, там силен пролетариат, но сколько в нашей Расее-матушке таких углов, как наш Тамбов, сонная богобоязненная дыра! Мещане, купцы, монахи, попы… Ведь одних церквей около полусотни. Я напомню вам слова Горького: «Спокойное, устоявшееся тамбовское бытие не может создать ни Кромвеля, ни Наполеона, ни Свифта, хотя именно Свифт был бы чрезвычайно полезен Тамбову».
У стола, звеня горлышком бутылки о стакан, кудрявый студент наливал пиво.
— А вы забыли, господа, что Тамбов подарил миру Георгия Валентиновича Плеханова? — спросил кудрявый студент. — Предлагаю за здоровье знаменитого земляка! Пусть ему на чужбине живется и здравствуется…
Кто-то, невидимый за папиросным дымом, возразил в углу:
— Предпочитаю — за Ленина! За его приезд! России нужен сейчас именно он!
— Приедет — и прямо в лапы Дубасову? — спросил кудрявый студент. — Вы знаете, господа, по последнему распоряжению Дубасова в Москве запрещено открывать даже форточки. За появление на улице после девяти вечера и раньше семи утра — три месяца тюрьмы. А за повреждение проводов телеграфа и телефона — смертная казнь! Слышали, Максим?
…А на следующий день Гриша оказался свидетелем жестокой, страшной расправы.
Было воскресенье. Колокола всех церквей Тамбова празднично трезвонили: еще накануне на улицах был расклеен царский манифест. Перед ним толпились мещане, чиновники, мастеровой люд.
Андрей и Гриша протиснулись в толпу, послушали, как усатый чиновник в распахнутой шинели с блестящими пуговицами, сняв форменную фуражку, захлебываясь от восторга, громко читал:
— «Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей великою и тяжкой скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народа, и печаль народная — Его печаль… Великий обет Царского служения повелевает Нам… стремиться к скорейшему прекращению опасной для государства смуты… принять меры к устранению бесчинств и насилий. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы…»
