Москвичи рассказывали, что в декабре в Москве было воздвигнуто, наверно, не меньше тысячи баррикад. Командующий Московским гарнизоном в течение девяти дней не мог подавить восстание силами гарнизона, так как из пятнадцати тысяч солдат только две тысячи оказались надежными, остальные были разоружены и заперты в казармах.
Гриша проходил по Горбатому мосту. На льду по сторонам моста валялись в снегу бревна, чугунные решетки, заборы, афишные тумбы — остатки разрушенных семеновцами баррикад; прошел мимо сгоревших фабрик Шмидта и Мамонтова, мимо закопченных стен спален Прохоровской мануфактуры, глядевших на улицу пустыми глазницами выбитых окон, мимо обгоревших бань Бирюкова.
Выходил на набережную и шел вдоль замерзшей Москвы-реки. Ее намертво сковал лед, и только против электростанции дымилась теплой водой полынья.
Было грустно, что рядом нет Андрея, не с кем поговорить, а откровенничать с незнакомыми было просто опасно. Григорий стал задумчивым, замкнутым, — вероятно, сказывалось и то, что дома почти каждый день мать уговаривала его переменить решение и поступать не в Питерский, а в Московский университет.
— Ну как я тебя отпущу, миленький мой! — причитала она, глядя на него умоляющими глазами. — Там, в Питере, говорят, все время волнения. Студентов бьют и даже в тюрьмы сажают.
Григорий ласково приглаживал на висках у матери белокурые вьющиеся волосы и говорил не то, что думал. Говорил, чтобы успокоить ее:
— Но, мамочка, подумай, там же великолепный состав профессоров! Разве можно сравнить с Московским? Я хочу быть настоящим ученым.
Так он обманывал мать, которую очень любил. Он не мог признаться ей, что Питер влечет его потому, что именно оттуда идут волны, поднимающие на дыбы Россию.
И чтобы не видеть тоскующих маминых глаз, не видеть обеспокоенного отца, все еще улаживавшего свои отношения с банком, Григорий собирал книги и уходил в Румянцевскую библиотеку, где спокойно и хорошо работалось. Необходимые книги всегда оказывались под рукой, хотя надо признаться, что именно обилие книг иногда мешало ему. То вдруг привлекала его история Римской республики с ее узаконенным рабством, то история инквизиции, то он часами не мог оторваться от Гейне, выписывая в записную книжку полюбившиеся строки: «Где ж смена? Кровь течет, слабеет тело; один упал, другие подходи! Но я не побежден: оружье цело; лишь сердце порвалось в моей груди!» Удивительно! Гейне, пролежавший восемь лет в «матрацной могиле» — так он называл свою постель, — еще находил в себе мужество жить и бороться! Или поражала фраза Гюго: «Вот моя голова! Более свободной никогда не рубила тирания». И Григорий бродил по городу с звучащими в глубине души гордыми словами.
Однажды в ветреный и солнечный день он не спеша шел по одной из улиц, недалеко от завода братьев Бромлей. Накануне звенела капелью оттепель, а за ночь сильно подморозило, и на тротуарах то и дело падали люди. Женщина с кошелкой картошки, переходя улицу, поскользнулась и упала, едва не попав под санки проносившегося мимо лихача.
Лихач промчался, только покосив напряженным, веселым взглядом, а седок в шубе, в каракулевой шапке пирожком даже не оглянулся. Женщина пыталась приподняться, но, громко застонав, снова села на землю. Картошка из ее кошелки рассыпалась, раскатилась по земле.
Григорий бросился помогать, поднял женщину под руку и отвел в сторону, усадил на крыльцо, а сам принялся собирать картошку. Женщина была одета бедно: все изношенное и латаное.
Григорий собрал картошку и подошел к упавшей. У нее было изможденное лицо, но синие глаза смотрели молодо и чисто.
— Спасибо, милый, — сказала она и попыталась встать, но, охнув, опять опустилась на ступени. — Бог мой! Неужто вывихнула? Как же я теперь до дому доползу?
— А вам далеко?
— Да нет, миленький… Вон видишь, красный кирпичный дом? Там и живу.
— Пойдемте, я помогу вам! — Григорий решительно взял соломенную кошелку и, поддерживая женщину под руку и стараясь идти медленнее, повел ее к дому. — А где вы работаете? — спросил он.
— На сладкой каторге.
Он смотрел, не понимая, и женщина, заметив его недоумение, улыбнулась сквозь боль:
