Вот одно из них, написанное в 63-м году во время Хрущёвской «оттепели»:
Не исповедь позера и фразера —
Сквозной озноб студящего стыда.
Я — поколенье горьких лет позора.
Я подлежу расстрелу без суда.
Виновны все: и тот, кто выждал, выжил,
Недоупрямив в сделке непрямой;
И тот, кто свыкся, выжилив и выжав
Все тяготы, смиряясь с рабской тьмой.
Герои книг? Историков уроки? —
Нет, лишь бы скрыться, в кротости святой
По очереди подставляя щеки
С похлебкинско-Христовой простотой.
С интеллигентской ловлей индульгенций,
С готовностью застраховать свой страх, —
Непротивленцы и приспособленцы,
Не мы, сгорали молча на кострах!
Мы подтверждали, кляли, запрещали,
Всерьез пеклись о чистоте анкет.
Мы столькое себе и им прощали.
Что нам самим давно прощенья нет.
Но суд даст срок доползать блудным людям
Червями в свете брызнувших лучей,
Чтоб не позволить нашим новым судьям
Стать поколеньем новых палачей.
Но вот что произошло незадолго до моего отъезда из Союза.
Случайно я рассказала Ефимову о судьбе дочери моего двоюродного брата Юры Соколова, отсидевшего по моему делу три года и заболевшего в тюрьме туберкулёзом. Её вырастил отчим (Юра умер, когда дочке был всего год), довольно видный партиец.
Он дал ей хорошее образование — она закончила Институт Иностранных языков в Москве, после чего получила работу в одном из советских консульств за рубежом. Там она вышла замуж за работника этого же консульства.
Как раз в то время, когда я рассказала это Ефимову, они с мужем были в отпуске в Москве.
И тотчас же он спросил меня:
— Она тоже Соколова?
Боже мой, зачем ему было знать, кто она?
— Букарева, — ответила я деревянным голосом, выхватив из памяти первую попавшуюся фамилию, ничего уже не соображая, ничего не видя перед собой…
Потом ночи не спала, мучилась от страха за них из за своей беспредельной глупости.
После нашего разговора их отъезд почему-то задержался, хотя срок отпуска кончился. Я твердо решила, что если их не выпустят — Юрину дочку и ее мужа — я покончу счеты с жизнью.
Слава Богу, в конце концов, их выпустили. С чем была связана эта задержка, они так и не узнали.
Но больше я Ефимова видеть не хотела…
* * *
Спросите у моего Времени — кто более всех виновен в рассказанной мною истории:
— …Талантливый юноша, интеллектуал, завербованный органами и предавший свою любимую, потому что его воля была сломлена, а страх самому оказаться за решёткой велик?..
— …Бдительный пионервожатый Артэка, вовремя сигнализировавший о писательнице с «классово-чуждым духом», дабы обезопасить себя от литературной конкурентки?..
— …Следовательница, НКВД сфабриковавшая «дело» и заставлявшая подписывать то, чего не говорилось, или говорилось совсем не так?..
— …Молоденькая студентка, моя родственница и подруга, «вспомнившая» то, чего на самом деле не было?..
— …Безупречно честный друг — коммунист, не посмевший сказать «ручаюсь», дабы не нарушить правила «великой» партии?..
— …Я сама, подписавшая лживый, из пальца высосанный протокол и потянувшая в пропасть двоюродного брата?..
— …Заранее всё предрешившие судьи, всерьез игравшие комедию суда?..
— …Или, наконец, «Великий Кормчий» до смерти запугавший огромную страну и превративший людей в бессловесных рабов режима?..
А может быть, просто само время, заставлявшее людей быть Нелюдьми?..
И Время ответит: — «Все!».
Ибо Время было — «сатанинское».
Конец книги первой
